Форум » Проба пера » Тунисская принцесса » Ответить
Тунисская принцесса
Лакшми: Здравствуйте, форумчане "Аpropos"! Предлагаю почитать и дать оценку началу романа, который я пишу. Буду благодарна за добрые советы и конструктивную критику, особенно по исторической части. Основной вопрос, мучающий автора: стоит ли продолжать начатое, или нет?
Лакшми: Энн , Энн пишет: На самом интересном месте... (Скромно): Я старалась. Ведь роман авантюрный, а в этом жанре надо всё время держать читателя в напряжении. (Задумчиво) : почему меня никто не закидывает тапками? Наверное, все просто идеально...
Энн: Лакшми пишет: Наверное, все просто идеально... Я не критик, я - САМОкритик :))) так что в отношении тапков ничем помочь не могу. Высказываю свое мнение только как читатель - мне действительно понравилось! Спасибо за Ваш труд
Лакшми: Энн , спасибо 12. Это был мужчина; он лежал на спине на скомканной простыне, накрытый по грудь тонким одеялом. Правое плечо было перевязано. Подушки не было, и голова больного запрокинулась назад; длинные, до плеч, черные волнистые спутанные волосы разметались по белой простыне вокруг заросшего щетиной пылающего жаром худощавого лица. Глаза мужчины были закрыты, он быстро шумно дышал, густые черные ресницы подрагивали, словно ему снился какой-то сон. Изо рта больного глумливо и нелепо торчал скрученный жгутом тряпичный кляп. Руки незнакомца, длинные и сильные, были заведены за голову и прикованы кандалами к столбикам в изголовье кровати; руки эти блестели от пота, будто намазанные маслом, на волосах в подмышечных впадинах тоже поблескивали капли пота. - Ага, еще один больной в лихорадке, - произнесла Арифа, разглядывая мужчину. – Зачем же тебе кляп засунули... Давай-ка его вытащим. – Она ловко выдернула искусанную тряпку изо рта больного. Мужчина вздрогнул и открыл странно ясные глаза, оказавшиеся чистого голубого цвета, удивительно контрастирующего с темным лицом и черными кудрями. Эти необычные глаза уставились на уродливое лицо старой служанки, затем расширились как бы от испуга; больной вдруг задергался, и с губ его сорвалось какое-то бессвязное восклицание. - Ну-ну, не надо меня бояться, - ласково сказала Арифа, кладя руку ему на лоб, - я не хочу тебе зла, красавец. - По-твоему, он красив? – недоуменно спросила принцесса. Взгляд мужчины мгновенно переместился на закутанную в покрывало Шамсинур. Кажется, она внушила больному еще больший страх, чем Арифа: он забился сильнее, пытаясь освободиться, по-волчьи ощерив зубы, дергая кандалы переплетенными тугими узлами мускулов руками. Одеяло сползло вниз до талии, обнажив перевязанный левый бок; на широкой, покрытой черными волосами груди тускло блеснул золотой крест на длинной цепочке. Затем изо рта неизвестного вырвался новый крик, такой же отчаянный, как тот, что женщины слышали, находясь на юте. - Он вас испугался, моя принцесса, - хмыкнула Арифа. - Не меня, а моего покрывала. К тому же, он просто ничего не понимает, – немного обиженно отозвалась Шамсинур: ее задели слова служанки. - Он католик; и посмотри, он носит золото, как женщина. - Это у нас считается, что мужчинам зазорно украшать себя золотом. А в христианских землях придерживаются иных обычаев. Незнакомец между тем метался и стонал; затем он начал быстро-быстро говорить, захлебываясь словами, переводя блуждающий взор с одной женщины на другую, будто пытаясь убедить их в чем-то очень важном. Принцесса не могла понять ни слова, но Арифа довольно улыбнулась: - Так, значит, ты испанец, красавец! - Испанец... - разочарованно протянула Шамсинур, разглядывая больного. Что нашла в нем красивого старая служанка? Ну разве что эти необычные глаза. А вот заросшее лицо, волосатая грудь, тяжелый запах пота и лекарств, которым было пропитано тело больного и его постель, эти бессвязные речи и стоны... Да еще, к тому же, этот мужчина оказался испанцем – значит, он один из этих стервятников, грабящих мирных индейцев в далекой Мексике. - Что он говорит? – спросила она. - Не разобрать. Что-то про индейцев... теперь – про пиратов. А, вот сейчас свою шпагу хочет. Пленник извивался в своих оковах, повторяя одно и то же слово, пальцы левой руки судорожно сжимались и разжимались, лицо исказилось страданием. Шамсинур невольно стало жаль несчастного; она подумала, что надо найти что-нибудь, похожее на рукоять шпаги, и подошла к окошку, где стояли пузырьки с различными снадобьями. Там же лежало несколько серебряных хирургических инструментов; на краю столика стояла красивая резная шкатулка из красного дерева. Принцесса взяла стальной ланцет, вернулась к постели раненого и вложила инструмент ему в ладонь. Длинные пальцы сжали холодную ручку, и тут же, будто по мановению волшебной палочки, тело больного расслабилось, он перестал метаться и затих, как ребенок, получивший требуемую погремушку. - Вот и умница, - сказала Арифа, подкладывая под голову испанцу лежавшую в углу кровати подушку и откидывая длинные волосы с его пылающего лба. – Сейчас мы тебя осмотрим... Эй, ты! – окликнула она все еще коленопреклоненного у дверей юношу. – Хватит изображать черепаху. Иди сюда. Ты его лечил? У него только эти две раны? Молодой человек поднялся и подошел к Арифе. Старуха сунула ему лампу и начала осторожно ощупывать рану на плече пленника. Сначала путаясь и заикаясь, но постепенно осмелев и более понятно, юноша объяснил, что лечил раненого до вчерашнего дня сам врач великого Реиса. Но, когда галеон вошел в гавань, и Селима перенесли на берег, лекарь последовал за капудан-пашой, а ему, своему помощнику Фариду, приказал остаться на «Голубой жемчужине», распорядившись, что давать пленнику. - Почему же испанца оставили на галеоне? – спросила старуха, теперь осматривая бок раненого. - Врач не ручался за жизнь больного, его нельзя было переносить. Он был очень плох с того дня, как его ранили. Почти постоянно бредил, и лихорадка не проходила. Но все равно Реис повелел заковать его. - Что ты ему давал? – Она слушала, что говорил Фарид, кивая головой. Шамсинур же отошла к окошку, приоткрыла его, с наслаждением вдохнула свежий морской воздух. Взгляд ее вновь упал на резную шкатулку, стоящую на столике. На крышке была изображена дева Мария с младенцем Иисусом на руках; значит, вещь принадлежала хозяину каюты, а не врачу и его помощнику. Шамсинур открыла крышку шкатулки. В ней лежали Евангелие и связка бумаг, вероятно, писем, а сверху – небольшой портрет в овальной золотой, украшенной жемчугом, рамке. Принцесса достала портрет и при свете, льющемся из окна, увидела, что на медальоне изображено лицо очень красивой девушки возраста примерно Шамсинур, белокурой, с большими голубовато-зелеными глазами. Принцесса любовалась портретом, в то время как Арифа выговаривала Фариду: - Ты плохо лечил этого человека. Твой господин совсем ничему тебя не научил. Ну что ты трясешься? Так и быть, я не стану говорить о тебе табибу, – смягчилась она, видя, что, кажется, совсем запугала юношу. - Я б-боюсь не своего господина, а его, - выдавил он, указывая на больного. – Он сам дьявол. Иблис... Иначе он не справился бы с Реисом... - Так, значит, это и есть тот самый испанец! Победитель нашего Селим-бея и так называемый хранитель сокровищ! – воскликнула с торжеством Арифа. – Ну и чем же он похож на дьявола? Я не вижу рогов. Может, у него есть копыта? Сейчас проверим... - Она откинула одеяло и увидела, что и ноги испанца тоже скованы цепями. Больной был абсолютно наг, и глаза старухи вспыхнули веселыми огоньками, беззастенчиво разглядывая прекрасно сложенную фигуру пленника. – Нет ни копыт, ни хвоста, - констатировала она, - это не Иблис, так что успокойся. Это просто христианин... и его Бог любит его, потому что дал ему такое великолепное тело... И наградил такой мужской силой, – не удержалась старуха. – О Аллах, даже Селим-бей не имеет того, что есть у этого испанца... – пробормотала она восхищенно. Шамсинур отложила портрет и направилась к алькову. Арифа быстро прикрыла больного одеялом. - Что там такое? – с любопытством спросила девушка. - Ничего, ваше высочество. Испанец сейчас в забытьи, но, кажется, он идет на поправку. - Он в одиночку справился с Селимом. Как ему это удалось? – вслух размышляла принцесса. – На вид он вовсе не огромный и могучий великан, как говорил начальник караула... - Мне кажется, что он и есть тот черный орел, - тихо сказала Арифа. - Неужели? – фыркнула Шамсинур. – А где его венец? - Была бы голова, а корона найдется. Шамсинур смотрела на испанца. Она не могла понять, что он вызывает в ней... Но какая-то дрожь вдруг прошла по ее телу. Этот неверный, даже в лихорадке, не казался слабым и беспомощным. В нем чувствовались сила и твердость духа. И он - победитель самого капудан-паши! Она чувствовала, что испанец опасен... Опасен даже сейчас, пока лежит здесь в забытьи. - Почему он в цепях? – спросила она. – Ведь он же болен. - Это личный пленник Селим-Реиса, – объяснил Фарид. - Бей приказал заковать его, чтобы он не сбежал, и лечить тут. -Ах, личный пленник? Ну, так мы забираем его, - вдруг решительно сказала Шамсинур. – Что ты дрожишь? – резко спросила она юного помощника врача, который уже готов был снова пасть перед нею ниц, умоляя о пощаде, - тебя не накажут за то, что мы забрали испанца. Реис сам позволил нам взять все, что мы захотим, на этом корабле. - Ваше высочество, - вмешалась старуха, - подумайте... - Что тут думать? Мы хотим взять этого человека. И всё, – упрямо повторила девушка. - Мы прикажем со всей осторожностью переложить его на носилки и перенести в покои, смежные с комнатами нашего брата. В сопровождении Арифы она поднялась наверх и отдала все распоряжения, добавив, чтобы ей доставили шкатулку из каюты. Медальон с изображением неизвестной красавицы почему-то тревожил Шамсинур... Впрочем, еще больше ее тревожил раненый испанец – и его необыкновенные голубые глаза. Далее идут письма невесты испанца, которые, наверное, надо было бы сократить или выкинуть. Автор еще не решил, что с ними делать. Они тормозят действие, но невесте очень хотелось выговориться. 13. «Дорогой Этьен! Вы, наверное, ужасно удивитесь, когда увидите, что это письмо написано мною в день вашего отъезда. Я удивлю вас еще больше, ибо признаюсь вам, что взялась за перо в тот самый миг, как паруса вашего корабля исчезли на горизонте. Я слышала не раз такие слова – жених увез с собою часть сердца своей невесты. Но это неправда, Этьен, либо же ни одна невеста в мире не любила своего жениха так, как люблю вас я. Я смотрела вслед белым парусам вашей каракки и чувствовала, что сердце остановилось в груди моей, дыхание стеснилось, словно не стало воздуха, глаза перестали видеть от стоящих в них слез. Я разом лишилась и сердца, и возможности дышать, и зрения, - все это вы увезли с собою. Вот что принесла мне разлука с вами – разлука, длящаяся всего каких-то несколько часов! Но, дорогой Этьен, не подумайте, что я жалуюсь вам, – о нет! Наоборот, я счастлива. Ибо то, что взяли вы с собою в дальний путь у своей невесты, пригодится вам неизмеримо более, нежели ей. Сердце ваше, к которому добавится пусть небольшая, но сила моего, укрепится и будет биться мощнее, грудь станет дышать свободнее, очи станут зорче, и ничто не ускользнет от их орлиного взора. В том краю, куда вы направились, где обитают дикие индейские племена, где со всех сторон подстерегают христианских воинов опасности, где леса кишат змеями, ядовитыми насекомыми и неизвестными хищниками, - пусть там, кроме моих молитв, охраняет вас то, что увезли вы с собою, забрав у меня. Я же научусь терпению и постараюсь жить без сердца, дыхания и зрения, - лишь бы вы были живы и здоровы и вернулись ко мне. Простите, простите, что буквы расплываются на бумаге. В том виновны мои слезы, которые я не могу удержать…» « Вас удивит, когда вы развернете это письмо, что в нем почти ничего нет, кроме вашего имени, написанного много-много раз. Я пишу снова и снова ваше имя – Этьен, и целую его опять и опять. Наверное, у меня все губы в чернилах. Но это все равно. Я так люблю ваше имя! И по-испански, и по-французски оно звучит чудесно. Представляете, сегодня утром, когда я проснулась, за окном пел жаворонок. И – вы не поверите! – в его трелях я отчетливо слышала ваше имя. Этьен, Этьен, повторял он. Вы, наверное, скажете: фантазия глупенькой девочки. Но, клянусь вам всеми святыми, это правда. Мне кажется, это хорошая примета. Я стала ужасно суеверна. Сегодня раз десять загадывала на чем только можно, как пройдет ваше путешествие. Загадала на том, что подадут к завтраку, потом – кто из наших собак первой подберет с полу брошенный мною кусок дичи: если Бланшефлёр – то все будет хорошо, если Парсифаль – то плохо. Затем в саду попросила мальчика – помощника садовника – сорвать мне любой цветок, решив, что, если он будет красный или желтый – быть беде, а если белый или голубой – то плавание ваше пройдет благополучно. Мальчик сорвал бордовую розу. Сначала я страшно испугалась. Но затем убедила себя, что бордовый – это все-таки не красный. И немного успокоилась. И так целый день. Но, милый мой Этьен, все же семь раз против трех – что вы останетесь живы и вернетесь ко мне. И лишь три, зловещие три раза, - что встреча не суждена нам в этом мире. Нет, я не буду об этом. Нет, не буду! Лучше я снова напишу бессчетное число раз ваше имя – и снова прильну к нему губами. Нехорошо так думать, но, мне кажется, мои поцелуи защитят вас больше, чем самые жаркие молитвы. А в самом низу я напишу свое имя. Маленькими буковками, незаметное и не слишком красивое, как и я сама. Захотите ли вы последовать моему примеру – и тоже поцеловать его? Или улыбнетесь, как обычно, вашей холодноватой улыбкой, и скажете про себя : «Глупенькая девочка». Я ни о чем не прошу, можете не делать этого. Я знаю, что я глупая. Но позвольте мне надеяться. Не много раз, а всего один, милый мой Этьен! Только раз. Брижитт.» « Дорогой Этьен! Сегодня я ездила кататься верхом по нашим с вами любимым местам. У реки, под обрывом, где однажды я поскользнулась и чуть не упала в воду, а вы так легко подхватили меня, поразив меня своею силой и ловкостью, я долго сидела, глядя на быстрое течение. Море – это не река. Увы! Как долго вам еще плыть на корабле по морям и океанам, и как это опасно, - ведь суда подстерегают и бури, и шторма, и всякие подводные течения, и ужасные чудовища, поднимающиеся порой из глубин океана. А есть ведь еще и пираты. Ваша каракка, на борту которой мы прощались с вами, казалась мне такою большою и мощною, с такими высокими мачтами, с такими огромными пушками. Она выглядела неприступной твердыней, которой не страшны ни люди, ни волны. Но, когда она подняла якоря и отчалила, и я увидела ее в открытом море, - я поняла, что она будто песчинка в безбрежности океанских просторов, и мне стало жутко при мысли о том, что вы отныне вынуждены будете столько месяцев провести на палубе столь утлого и крошечного суденышка, став его невольным пленником. Я ехала потом по нашему лесу, по тропинкам, где столько раз мы пускали с вами наперегонки наших коней. Грива бедной Киприды стала мокрой от моих слез. О, Этьен, мой Этьен, почему, почему суждена была нам эта разлука? Почему жестокий отец ваш послал вас в эту далекую Мексику? Горе было нестерпимо, и рыдания сотрясали меня. Будь я вашей женою, а не невестой, я была бы в тысячу раз спокойнее. Я ждала бы вас терпеливо и кротко, как Пенелопа Улисса. О, зачем вы отказались от того, что я предлагала вам, почему не согласились на тайное венчание? Вы сказали, что благородство не позволяет вам вступить со мною в тайный союз, что вы хотите называть меня своею открыто и честно. Тем самым вы заставили меня тогда усомниться в вашей любви, ибо разве истинная любовь не сильнее голоса чести и уж, тем более, доводов рассудка? Что честь, что рассудок, когда я бы принадлежала вам, а вы – мне? Нет, нет, я не права. Простите меня. Вы поступили правильно, Этьен. Я подбивала вас на недостойный честного дворянина поступок. Я думала лишь о нас, я не думала о наших отцах, - а ведь тайный брак лег бы пятном на оба семейства, и мое, и ваше. Этьен! Я обещаю больше не изливать в письмах к вам свои отчаянье и горе. Я буду больше молиться, и это принесет мне утешение. Этьен! Я люблю вас. Можете не отвечать на эти три слова, можете сделать вид, что вообще не получили этого жалкого письма. Я клянусь, что больше не напишу вам ничего грустного и печального, не попрекну вас ни единым словом! Я буду писать вам веселые и радостные письма, чтобы вы находили в них только поддержку, чтобы бодрость и душевное спокойствие не покидали вас.»
Гелла: Так, тут кто-то жаждал быть закиданным тапками... Да без проблем! Только не стоит воспринимать все это серьезно и забывать о том, что мною уже было сказано в предыдущем послании. Ну, если расценивать представленное произведение как авантюрно-развлекательное, то тут никаких проблем. Все на своих местах. Героиня королевской крови, храбрый герой ( голубоглазый брюнет... ммм... сама питаю слабость... тут уж ничего не поделаешь - архетип), верная служанка с медицинскими познаниями ( у меня в этой роли ученый типа Паганеля), злодей-соперник, вещие сны... ну и тому подобное. Читаешь, развлекаешься, очень даже неплохо. Черные волосы, разметавшиеся по подушке, цепи на руках... Очень эротично. Сама, сама этим грешу, поэтому это ни в коем случае не камень. Вот у меня только один вопрос возник. Как это служанка сходу насчет мужской силы приговор вынесла?.. Это она как определила? Неловко как-то даже спрашивать... И опять выплыли эти сожаления по поводу мирных индейцев! А кто сказал, что индейцы мирные? Они, ваще-то, баловались челоческими жертвоприношениями. На мой взгляд, если необходимо подчеркнуть доброту и милосердие героини, то можно сделать это, не акцентируя внимание именно на индейцах. Например, она может сожалеть по поводу того, что люди вообще любители убивать и грабить друг друга. Если, конечно, подойти к вопросу более серьезно, то это разумеется комикс. Это я к тому, что герои уж слишком схематичны. Их надо немного оживить. Пока это только картинки. Они не несут за собой никакой информации. Ни храбрость испанца, ни милосердие принцессы почти не впечатляют. Им положено так по роли, и потому не удивляешься. Живой человек таким не бывает. Живой человек это всегда сомнения, страхи, мечты, надежды... Всегда и везде тени. Хочется посмотреть, чего у них там в голове Но это все мое субъективное мнение. И оно вовсе не означает, что надо все бросить и забыть.
Лакшми: Гелла , абсолютно со всем согласна. Правда, комикс. (Я комиксы люблю). Спасибо Вам большое!
Энн: Лакшми Хм... Довольно "странный" смайлик вы ставите после слова "спасибо", мне не понятно к чему он... это так... мысли вслух Лакшми пишет: Правда, комикс. (Я комиксы люблю). Это ирония? Лакшми, пожалуйста, не обижайтесь на слова Геллы. Я способна только на розочки и дифирамбы, так как не являюсь ни писателем, ни критиком тем более. Но, думаю, взгляд со стороны помогает - убедилась на собственном опыте. Так что... выше нос и ни в коем случае не опускайте перо руки. Все будет хорошо (Русское радио)))
Лакшми: Гелла, я ни в коем случае не обижаюсь, признаю все Ваши претензии и слова правильными. Я подумала и поняла, что это и вправду комикс, причем не из лучших. Наверное, я никогда не смогу раскрыть характеры героев. мне это просто не дано. Энн, спасибо и Вам за поддержку. Думаю, комиксам на этом форуме делать нечего. Они хороши, но на своем месте.
Гелла: Ну вот, кажется, я выступила в роли критика Латунского. Остается только надеется, что мне не разнесут квартиру. Дорогая Лакшми, если Вы беретесь творить, то будьте готовы к тому, что вас будут критиковать. Увы, таков закон. Критиковали всех и всегда. Если посмотрите в интернете, то на любую, самую раскрученную книгу, вы найдете как положительные, так и отрицательные отзывы. Одни говорят, что гениально, а другие что полный бред. И к этому надо быть готовым. А вы так легко сдаетесь после моей легкой иронии. И не надо говорить, что у вас никогда не получится раскрыть характеры. Надо учиться. Сразу это не получается. Это приходит не за один день. Художник, чтобы создать картину, делает тысячи набросков. С одной стороны, вы просите, чтобы вам дали совет, а с другой стороны, тут же впадаете в отчаяние. Вы уж определитесь. И давайте, выходите из подполья и продолжайте, а то у меня уже воображение разыгралось. Кстати, критика гораздо лучше, чем молчание. Гораздо хуже, если вас просто игнорируют. а если критикуют, значит, читают. Значит, вы чем-то зацепили.
Энн: Лакшми пишет: мне это просто не дано А кому дано? У меня, например, тоже не совсем все получается (( Но я не сдаюсь! :) Всего можно достичь благодаря труду - упорному, кропотливому труду - и конечно советам профессионалов (ну или тех, кто более-менее в этом разбирается )) Лакшми ваше произведение вовсе не комикс. Не смейте так думать! Ведь это только начало романа, вы еще сможете раскрыть характеры героев. В принципе еще ничего существенного не произошло - я имею в виду, где бы был виден этот самый характер. И... я жду продолжения! Как пишет Эльвира Барякина: Новичкам жизненно необходимы критики, но не абы какие, а начитанные, доброжелательные и искренние. Члены семьи — это не всегда удачный вариант. Они любят нас и не видят в наших произведениях коммерческий продукт. Исключения попадаются довольно редко. Не ищите тех, кто будет хвалить вашу книгу — эти люди не способствуют развитию. Самый лучший критик — это тот, кто разберет произведение по косточкам и пояснит, что ему показалось удачным, а что — не очень. При этом он не будет голословен и не станет приклеивать ярлыки ни вам, ни вашей работе. Он будет стараться помочь вам довести книгу до ума. Самый худший критик — неудачливый злобный литератор. Он и сам ничего не добился (по большей части из-за лени и веры в мифический талант), и другим не способен помочь. Он плохо начитан, и потому у него отсутствует вкус, он никогда не учился литературному мастерству, поэтому не знает, что такое писательская техника. Но он вполне способен закатывать глаза и брезгливо поводить плечами. Такие деятели лишь самоутверждаются за счет новичков. Постарайтесь, чтобы вашу рукопись прочитали несколько человек: что упустит один, заметит другой. Но все бета-ридеры (именно так называют первичных критиков) должны входить в вашу целевую аудиторию. Сентиментальный роман не стоит показывать офицеру-десантнику, а крутой боевик не оценит дама, влюбленная в викторианскую эпоху.
Лакшми: Гелла , это не сдача. Критика Ваша меня не обидела, ни в коем случае. Просто констатация факта. Первая часть почти дописана, я еще раз ее просмотрела. Ужасно. Полный бред. Никаких характеров, шаблонные картонные персонажи. Что-то исправить невозможно, я этого не сумею. Не дано мне это. Выставлять это здесь значит опозориться. Энн , спасибо, но поздно мне учиться.
Энн: Лакшми пишет: поздно мне учиться Поздно?! Это как? Учиться - НИКОГДА не поздно, уж поверьте
Лакшми: Энн , дело не в том, что роман так ужасен, дело в том, что он ужасен для этого форума. Здесь уважают хорошую литературу. Зачем засорять его бездарным произведением? Их и так тут есть немало.
chandni: Лакшми, не переживайте и не останавливайтесь на полпути! Каждое произведение в разное время и в разном состоянии мы видим неодинаково. Вполне возможно, что то, о чем вам написали, вы со временем не только увидите, но прекрасно почувствуете, что именно надо сделать, чтобы образы ожили. Сейчас вы в эпицентре, смотрите на все изнутри. Вот и продолжайте медленно ползти по сюжету. А когда доползете - то после небольшого отдыха (душа же тоже должна отдыхать!) начнете читать текст заново, вносить исправления, дополнять, убирать... Ну и собирайте критические замечания и взгляды со стороны в отдельный файл, в свою копилку. Чтобы потом нащупать нужный путь И таких "кругов" и "чисток" может быть не один, и не два... Вспомните того же Л.Толстого или А.Пушкина. Вот уж кто черкал и правил, оттачивал и переписывал. Главное - не останавливайтесь, допишите свою канву до логичного конца, "озвучьте" задуманное. В свое время я остановилась, не стала дописывать свой первый опус. Думала отдохну, развеюсь, обдумаю, а потом с новыми силами возьмусь, начну переделывать, перестраивать, подтачивать, но в самом копании, перестройке сюжета и очеловечивании героев зашла так далеко, что уже и не знаю, что лучше, что хуже, что надо, чего не надо... Уже ничего не нравится, все кажется банальным, натянутым, неинтересным и никому не нужным. Не повторяйте мою ошибку! Вначале допишите, потом отдохните - а потом со свежими силами за перестройку и правку! Будет время - почитайте, каким трудом давался автору "Водоворот" и сравните начальный вариант с конечным. Там много переработанных мест, кое-что добавлено, что-то изъято... Отточено. И автор уже в какой раз берется за вычитку и правку. Кстати, можно нескромный вопрос, а что вас связывает с Индией?
Лакшми: Мне очень стыдно перед всеми, потому что кажется, что я своим "выпендрежем" хочу привлечь к себе внимание. Это не так, поверьте. Просто слова Геллы подсказали мне, чего не хватает тому, что я пишу. Эта ошибка совершается не единожды, не знаю, почему так происходит, вроде стараюсь, а толку никакого. Значит, не дано. Думаю, Линдсей или Картланд (а у меня что-такое, кажется) на здешнем форуме не прокатит, это не тот формат. chandni пишет: что вас связывает с Индией? Ничего, просто имя красивое.
Хелга: Лакшми По моему скромному мнению не вижу причин не продолжать выкладывать ваш роман здесь на форуме. У вас хорошее перо, фантазия, увлеченность и критичность по отношению к себе. Разве этого мало? Да и персонажи только появились, у вас столько возможностей наполнить их жизнью. Ну, и все-таки хочется узнать, как все сложится у вашей пары!
Лакшми: Хелга , спасибо. Я, правда, продолжу. Может, что-то удастся поменять в лучшую сторону.
Лакшми: Письма продолжаются... « Я выполняю свое обещание, дорогой Этьен. В этом письме я напомню вам нашу первую встречу и то время, которое вы в первый раз провели у нас. Надеюсь, вы, так же как и я, улыбнетесь, читая эти строки. Я решила извлекать воспоминания о тех счастливых - и несчастных - днях, которые мы провели вместе, из глубин своей памяти, как драгоценности из ларца, и перебирать их потихоньку, любуясь и восторгаясь каждым мгновением тех чудесных дней, как любуются переливами каменьев и узорами редчайшего ювелирного украшения. Я буду писать и о том, что вам прекрасно известно, и о том, чего вы не знали, но что впоследствии было обговорено меж нами, и о глубоко личных моих чувствах, о которых я никогда не рассказывала вам. Мой характер, милый Этьен, - это смесь полной откровенности – я без утайки и прямо способна высказать вслух то, что принято держать про себя, - и, в то же время, дикой стыдливости и замкнутости в вещах абсолютно обыденных. Но вернусь к тому лету и к тем событиям – очень важным для меня. Мне было двенадцать, а вам девятнадцать в то лето, когда вы впервые приехали в имение моего отца. Твой испанский кузен, - сказал мне батюшка, - будет гостить у нас. Я так обрадовалась: ведь у меня не было ни родных братьев, ни сестер, а тут вдруг – двоюродный брат, да еще и испанец! Я готовилась к вашему приезду, достала испанский словарь и учила всякие простые слова и выражения, представляя, как мы будем сидеть где-нибудь на скамье в саду, и разговаривать с вами, учась друг у друга. Мне сшили несколько красивых платьев, а в день вашего приезда я велела горничной сделать мне взрослую прическу. Я осталась очень довольна собой, я выглядела, как мне казалось, гораздо старше и, несомненно, вы должны были обратить на меня внимание. Но все мои надежды и чаяния разбились в пух и прах, когда вы появились на пороге нашего дома. На меня вы едва взглянули, а прикосновение ваших губ к моей руке показалось мне ледяным. Вы смотрели так неприступно и держались столь высокомерно, что смутили даже нашего всегда невозмутимого мажордома, что уж говорить обо мне, выросшей в сельской глуши и напоминающей манерами скорее пугливого жеребенка, нежели дочь аристократа! Вы очень плохо говорили по-французски, но, естественно, не могло быть и речи о том, чтобы я занималась с вами языком. Мой батюшка предложил вам это, но вы с надменной улыбкой ответили, что прекрасно обойдетесь без учителей. Вы делали ужасные ошибки, но при этом смотрели так, что ни у кого не хватило бы смелости сделать вам замечание или, тем более, посмеяться над вами. Не прошло и дня, как я исполнилась к вам самыми неприязненными чувствами. Вы напоминали мне своей горделивой величавой походкой, привычкой кичливо вздергивать подбородок, и даже одеждой – черным пурпуэном*, коротким плащом и беретом и алым платком на шее – фрезу* вы не выносили - большого индюка с нашего птичьего двора. Я вас так и прозвала - про себя, конечно - напыщенным испанским индюком. Вы почти все время проводили в одиночестве, или гуляя по окрестностям пешком, или с раннего утра уезжая верхом и возвращаясь уже в сумерках, часто на взмыленном коне, вероятно, проделывающем за день много десятков лье. Я была только рада, что почти не вижу вас. А вот батюшка заметно переживал за ваши отлучки, хотя я и не могла понять почему. Может, потому, думала иногда я ( как я ни пыталась гнать вас из моих мыслей, но вы частенько занимали их), что с ним единственным во всем доме вы снимали свою заносчиво-высокомерную маску и становились любезны и разговорчивы, и отец нередко проводил в разговорах с вами по нескольку часов. Он отдыхал душою, разговаривая на этом языке, ведь лучшие годы его прошли в Севилье, с моею матушкой, которую я почти не помню. Однажды, когда наступили сумерки, а вы еще не вернулись, батюшка вдруг позвал меня в библиотеку. Усадив меня в кресло, он спросил, как я нахожу вас. Обычно я говорила все, что думала - о чем частенько потом жалела, - но в тот раз я решила не расстраивать отца искренним ответом о том, насколько наш гость мне неприятен. Потому я отвечала, что вы кажетесь мне весьма достойным и красивым молодым человеком с безупречными манерами. Отец одобрительно кивал на каждое мое слово и, когда я высказалась, вдруг произнес: «Дитя мое, не кажется ли тебе, что этот достойный юноша мог бы стать тебе неплохим мужем?» Этьен, не могу описать всех овладевших мною чувств! Смятение, растерянность, изумление, - а за ними пришла такая ярость, какой я никогда не испытывала в жизни! Я вскочила, затопала ногами и закричала на весь дом, что вы мне отвратительны, что я лучше пойду за последнего виллана, нежели за вас! В заключение я выкрикнула, что вы – надменный чурбан и напыщенный индюк, и выскочила из библиотеки. И столкнулась с вами. Вы шли к отцу. Не сомневаясь, что вы все слышали, я, тем не менее, фыркнула вам прямо в лицо - о, как хотелось мне вцепиться в него ногтями и стереть с него это безразлично-холодное выражение! - и стремглав пронеслась мимо вас в свою комнату. Батюшка вскоре пришел ко мне и, сев рядом со мною на кровать, на которой, уткнувшись лицом в подушку, я лежала, заговорил со мною, ласково поглаживая меня по голове. Он сказал, что, конечно, не станет меня приневоливать, но что союз двух старинных благородных и богатых родов, нашего и вашего, Этьен, отца, был бы весьма и весьма выгоден и той и другой стороне. Дон Балтасар, ваш отец, намекнул об этом в своем последнем письме моему батюшке. В нем же мой испанский дядя просил на некоторое время позволить своему сыну пожить в нашем поместье во Франции. (Переписка, даже после смерти моей матери, между ее братом и моим батюшкой велась регулярно, как вы, наверное, знаете.) Я, поначалу слушавшая отца молча, опять взорвалась и крикнула, что никогда, никогда не пойду замуж за такое бесчувственное чудовище, как вы. Он вздохнул и ответил, что мой кузен вовсе не чудовище, что я просто еще мала и года через три обязательно изменю свое мнение об этом юноше. Но все эти кроткие увещания вызвали только новый приступ бешенства, и я заколотила руками по подушке с такой силой, что перья из нее так и полетели. Отец снова вздохнул и вышел. С тех пор, Этьен, моя ненависть к вам приняла некие уродливые, невообразимые формы. Хотя – странно – вы стали ко мне более внимательны, и даже несколько раз заговаривали со мною, как будто проявляя ко мне интерес. Я же вообразила, что батюшка и с вами говорил о браке между вами и мною, и вы теперь приглядываетесь к будущей жене и стараетесь сблизиться со мною, пытаясь выяснить, подхожу ли я вам. Я твердо решила показать вам, насколько вы ошибетесь, если вздумаете ко мне посвататься. В то лето из веселой, добродушной и проказливой девочки, любимицы всех в нашем поместье и его окрестностях, я превратилась в сущего монстра – наглого, вздорного и жестокого. Я грубила всем, даже батюшке. Прежде безобидные шутки и проказы мои сменились дерзкими и нахальными выходками. Слугам я отдавала распоряжения, прямо противоположные по смыслу одно другому, повергая их в недоумение и шок. Когда же мои приказы, естественно, не выполнялись, я закатывала истерики и била посуду. Единственным, кого миновали мои злобные эскапады, были вы. Но не потому, что я боялась вас или так тщательно избегала. Просто мне хотелось нанести вам удар побольнее и посерьезнее, а какой, я придумать не могла. Я мечтала сбить с вас спесь, - я считала ее маской, под которою прячется ничтожная пустая трусливая душонка. Разоблачить вас - перед собою и батюшкой, заставить обнажить истинное ваше лицо, вот чего я чаяла добиться. Тогда отец поймет, кого он прочил мне в женихи, и ваши надежды на меня (о, мне уже казалось, что вы лелеете их!) рухнут. В августе мой отец, по давно заведенному обычаю, приглашал всех соседей на праздник, проводившийся в нашем имении и длившийся с утра до позднего вечера, с обильным обедом «по-деревенски» и танцами под открытым небом. Не стал исключением и тот год. Все с радостью согласились приехать, и в назначенное время более четырех десятков гостей съехались к нам. Были среди гостей и девочки – мои ровесницы, и девушки постарше. К вам, встречавшему приезжающих вместе с батюшкой, был проявлен необычайный интерес, и обед еще не начался, а меня уже облепили со всех сторон юные прелестницы от двенадцати до двадцати лет, умоляя рассказать о вас или познакомить с вами. Это привело меня в неописуемое бешенство. Что все эти девушки нашли в вас? Я откровенно заявила, что считаю вас надутым пустоголовым ослом, и удалилась, провожаемая изумленными взглядами. После обеда на большой открытой лужайке начались танцы. Деревенские музыканты исполняли незатейливые мелодии, но подкрепившиеся отличным вином из наших погребов гости, отбросив аристократическое чванство, с удовольствием отплясывали народные танцы и водили хороводы. Я постаралась хотя бы на время празднества выкинуть вас из головы и предалась безудержному веселью; но последнее длилось недолго. Я обратила внимание, что вы почти все танцы танцуете с Изабо, восемнадцатилетней девицей, считающейся первой красавицей в нашей округе. Стоило мне увидеть, как она строит вам глазки, а вы улыбаетесь ей чуть ли не нежно, - и ярость вновь обожгла меня огнем. Однако, не только я одна наблюдала за вами и Изабо, - ее верный поклонник, молодой граф де Вюмон, совершенно забытый ветреной красавицей, стоял в стороне, кусая губы и не спуская глаз со своей избранницы и вас. Вскоре, когда был объявлен небольшой перерыв, чтобы музыканты могли передохнуть, а гости – выпить прохладительное, я заметила, что Изабо под руку с вами направилась в наш сад. Я тихонько последовала за вами, - и не зря, потому что вы с девицей вошли в уединенную беседку, стоявшую в глубине сада, имевшую две двери на противоположных сторонах. Стены и зарешеченные оконца этого укромного местечка были густо увиты переплетенными меж собой виноградом и плющом. И мне на ум пришла блестящая - как мне казалось - мысль, как отомстить вам и заодно опозорить в глазах окружающих. Граф де Вюмон был молод и горяч, к тому же слыл превосходным фехтовальщиком. Привести его к беседке, показать, что его красавица нежится в ваших объятиях – и ссора вспыхнет. А за нею непременно последует вызов. Вот тогда я и посмотрю на вас, решитесь ли вы принять его. Я была уверена, что вы трусливо подожмете хвост и сбежите, став для всех посмешищем. Я вернулась к гостям. Де Вюмон стоял с двумя своими приятелями. Он оглядывался кругом, явно выискивая в толпе свою милую. Лицо его было перекошено злобой. Решив, что это даже к лучшему, что поклонник Изабо не один, и что моей задумке не помешают свидетели, я подошла к графу и предложила прогуляться по нашему саду, пообещав показать ему и его друзьям несколько великолепных цветков. Граф скрепился и сделал любезное лицо – ведь я все-таки была хозяйкой дома, хоть и очень юной, – и галантно подал мне руку. Его приятели последовали за нами, и мы двинулись в том направлении, где находилось ваше и Изабо тайное убежище. Помню, что сердце мое билось так отчаянно, что мне казалось, что де Вюмон вот-вот услышит его стук. Сначала я смеялась и болтала без умолку, и беззаботные приятели графа с удовольствием вторили мне. Но, когда впереди показалась беседка, очень строго сказала молодым людям, чтобы они не шумели и шли тихо, потому что, якобы, в ней живет мой любимец – ежик, и он боится топота и шума, а я очень хочу его показать. Юноши замолчали, и мы едва не на цыпочках подкрались к беседке; тут мой сопровождающий вздрогнул – из нее послышался звонкий смех, и граф, без сомнения, сразу узнал, чей это голос. Насторожились и его приятели. Я изобразила удивление и знаками показала, что нам лучше удалиться, но де Вюмон, от бешенства забыв об учтивости, бесцеремонно сжал мой локоть и подтащил меня вплотную к беседке, пытаясь увидеть через густые переплетения лоз и ветвей, что происходит внутри. Друзья его также приникли к оконцам. Но видно ничего не было; зато голоса слышались отчетливо; у меня все заклокотало внутри, когда я услыхала ваш – вы осыпали Изабо весьма цветистыми комплиментами на своем отвратительном французском. Впрочем, девица, похоже, не замечала, как вы коверкаете язык, она хихикала, явно очень польщенная и довольная. Будь на вашем месте кто-нибудь другой, я бы повеселилась всласть, слушая все эти нелепые излияния, да еще на таком ломаном языке. Но смеяться над вами я, при всем желании, не могла себя заставить. А этот ваш голос, низкий и чуть хрипловатый, - я вспоминаю его до сих пор. Он вызвал во мне новые неведомые чувства – смятение, трепет, какой-то непонятный жар в груди. Я испытывала гнев – но в самой глубине души понимала, что гнев этот вызван отнюдь не вами и не вашими комплиментами. А тем, что вы расточаете их другой! И от этого моя ненависть к вам возрастала еще более, ибо я ничего не могла с собой поделать. Это была ревность, еще детская, наивная и похожая на зависть, но ревность. Вам, наверное, будет смешно читать это, Этьен. Но это так. Не знаю, долго ли мы подслушивали вас. Вы сказали какую-то очередную фразу, глупо переврав слова, с ужасающим акцентом, и тут я разразилась громким, злым, не веселым, а истерическим хохотом. Приятели де Вюмона присоединились ко мне, а сам граф лишь заскрежетал зубами. В беседке мгновенно воцарилась тишина. Затем послышался шелест шелкового платья – это Изабо выскочила из двери на противоположной стороне постройки и побежала по дорожке к нашему особняку. Граф крикнул: - Не дайте ему уйти! – имея в виду вас; он был уверен, что вы тоже попробуете сбежать. Он схватился за свою шпагу, потеряв голову от ревности; я, вдруг испугавшись не на шутку, попыталась образумить его, умоляя успокоиться. Но он так грубо отпихнул меня, что я упала в кусты, и загородил переднюю дверь в беседку. Его друзья уже собирались выполнить его приказ; но этого не понадобилось. Вы уже стояли на пороге, положив руку на эфес своей шпаги. Увидев вас, я затаилась в кустах. По вашему лицу я мгновенно поняла, насколько я в вас ошиблась: его выражение ясно говорило, что вы нисколько не напуганы. Но и ярости на нем не было, только ледяная решительность. В тот момент мне захотелось одного: чтобы время повернулось вспять, чтобы я могла изменить то, что наделала, так безрассудно поддавшись жажде мести и ненависти к вам. - Не надо мной ли, сударь, вы изволили смеяться? – спросили вы не предвещавшим ничего хорошего голосом у графа, скрестив руки на груди с самым высокомерным видом. Ваше хладнокровие, кажется, немного отрезвило взбешенного де Вюмона, приятели которого подошли к нему. Он подбоченился и ответил заносчиво-насмешливо: - Именно над вами! Я и мои приятели не смогли и слова разобрать из той чуши, которую вы говорили своей даме. На это вы пожали плечами и шагнули вперед, произнеся следующее: - Во-первых, господа, подслушивать невежливо; а во-вторых, коли вы считаете, что мой французский столь дурен, то я буду краток и ограничусь этим. Надеюсь, это будет вам понятнее моих слов, господин шпион. – И вы влепили де Вюмону звонкую пощечину, прибавив презрительно: - Считайте, что это относится и к вашим друзьям, сударь. Граф взревел и хотел броситься на вас, но приятели удержали его, напомнив, что они все – гости моего отца и находятся в чужом доме. Вы тотчас предложили выйти из сада в лес, сообщив, что неподалеку есть калитка. - Там мы сможем свободно обсудить наше дело, - сказали вы так спокойно, словно речь шла о безобидной прогулке. Молодые люди тотчас согласились с вами, и вы двинулись в сторону известной и мне калитки. Вы меня не заметили, а граф и его приятели забыли обо мне. Когда стихли звуки шагов, я выбралась из кустов, дрожа, но не от холода, а от страха за содеянное мною. Я заметалась по дорожке. Что делать? Бежать к отцу, звать на помощь? Мысль, что вы вызвали сразу троих, вместо того чтобы позорно отступить, сводила с ума и парализовала мозг. Я не была особо сведуща в правилах дуэлей, но что-то слышала о том, что, если вызвать нескольких человек, они вправе выбрать одно и то же время для поединка. А это означало почти верную смерть, - только если вызвавший не очень искусный фехтовальщик. Наконец, я подобрала порванные в двух местах кустами юбки и помчалась за вами. Уже опускались сумерки. Я бежала напрямик, продираясь сквозь деревья и кусты, которые, казалось, нарочно хватали меня за подол, мешая и задерживая. Слезы катились по моему лицу, и ветки хлестали по нему. Один раз я споткнулась, упала, порвала чулок и очень сильно рассадила коленку, но даже не заметила этого, охваченная страхом за вас. Наконец, я достигла калитки и, распахнув ее, выскочила в начинавшийся прямо за нею подлесок из молодых сосенок. Куда вы могли направиться? Влево? Вправо? Секунду помедлив, я побежала налево, зная, что там, неподалеку, есть ровная открытая полянка, о которой и вы наверняка знали, и которая могла послужить неплохим местом для поединка на шпагах. Я не ошиблась. Вы, де Вюмон и его приятели были там. Но все уже было почти кончено и, когда я выбежала на поляну, друзья графа были обезоружены и ранены, впрочем, легко. Лица у обоих были бледные, злые и растерянные одновременно. Один потирал кровоточащую кисть правой руки, другой сидел на земле, держась за разодранную ляжку. Вы же загнали графа к густому кустарнику. Как мне показалось, действуя шпагой чуть ли не с ленивой неторопливостью, вы выбили клинок у него из руки, а сам он повалился задом прямо в затрещавшие кусты. В другое время и при других обстоятельствах я бы расхохоталась, - так был он жалок, когда барахтался там, пытаясь встать. Вы что-то ему сказали, он ответил каким-то невнятным бурчанием. Вы протянули ему руку и помогли выбраться из кустов. И только тут оглянулись – и увидели меня. Наверное, вид у меня был не менее жалкий, чем у де Вюмона. Вы вложили шпагу в ножны, подняли свой пурпуэн, лежавший на земле, подошли ко мне и, галантно поклонившись, предложили мне руку. Лицо у вас было спокойное, вы ровно дышали и трудно было поверить, что вы только что сражались сразу с тремя противниками. Вы холодно улыбнулись и сказали: - Успокойтесь, мадемуазель, всё уже кончено, и ваши друзья все, как видите, живы. На что я пробормотала, заикаясь от волнения и пережитого страха: - Я д-думала в-вовсе не о них....- Я хотела добавить: «А о вас», но слова не шли с языка. На смену ужасу пришел невообразимый стыд. Вы, конечно, слышали мой смех, когда были с Изабо в беседке, поняли, что я принимала участие в том гнусном подслушивании, и решили, что я полностью заодно с де Вюмоном и его приятелями. Когда я произнесла это, вы наклонились и проницательно заглянули мне в лицо. Наверное, вы что-то прочитали на нем, что заставило вас поверить мне, потому что вы снова улыбнулись, но уже другой, никогда прежде мною не виданной, мягкой улыбкой, от которой сердце мое забилось вдруг сильно-сильно. - Успокойтесь, кузина, - повторили вы, - всё хорошо. Идемте. Я сделала шаг. И тут же, охнув, остановилась. Разбитая нога, о которой я не думала все эти страшные мгновения, что бежала через сад и по лесу, вдруг дала знать о себе острой болью. - Что с вами? – спросили вы. - Колено. Я упала и, наверное, повредила его. – Я не успела больше ничего добавить, вы легко, словно перышко, подхватили меня на руки и, донеся до пня, стоявшего на опушке, осторожно усадили на него. - Вы разрешите мне осмотреть вашу ногу? Лицо мое так и вспыхнуло, я почувствовала жар, охвативший щеки. Ведь ваша просьба означала поднять подол выше коленей, что было абсолютно недопустимо для приличной девушки. Но вы настаивали: - Я должен убедиться, что ничего страшного не произошло. Прошу вас, Брижитт. Никогда вы не называли меня по имени. Это было так непривычно и приятно! Я кивнула молча, судорожно сглотнув, и потянула вверх юбки. Нога, как вы помните, имела весьма плачевный вид. Вы встали на одно колено, очень осторожно ощупали ее и успокоили меня, сказав, что она не сломана, это просто сильный ушиб. За этими вашими манипуляциями мы и не заметили, как к нам приблизились де Вюмон и его друзья. Лишь в последнее мгновение я увидела их и одернула юбки. Но было поздно. Они смотрели на нас со злорадным удовольствием. Нетрудно было догадаться, какие грязные мысли вызвала эта сцена в их пустых головах. Вы подняли голову и взглянули на своих недавних противников таким взглядом, что они поспешно ретировались. Но я сидела, уставившись в землю, ни жива ни мертва. Что теперь будет? Наверняка эти молодые люди разнесут сплетню о пикантном положении, в котором они застали нас, по всей округе. Вы будто угадали мои мысли и произнесли самым серьезным тоном: - Вам не нужно опасаться их, Брижитт. Скоро мы станем мужем и женой, и ваша репутация будет спасена. Я подняла глаза и увидела, что лицо ваше серьезно, но в глазах пляшут смешинки. Я не удержалась и улыбнулась вам в ответ, но бес противоречия, все ещё сидевший во мне, заставил меня ответить: - Выйти за вас? Да ни за что в жизни! Теперь ваши губы искривила уже откровенная усмешка: - Наверное, потому, что я – надменный чурбан? и… надеюсь, я скажу правильно… напыщенный индюк? Я запомнил эти слова и потом попросил вашего мажордома разъяснить мне их значение. Видели бы вы, какое у него было при этом лицо. А когда я сообщил ему, что я не хочу его оскорбить, и что это меня так назвали, он онемел от изумления и молчал, наверное, минут десять. Так вы поэтому не хотите стать моей женой? - О да, - ответила я, пытаясь не рассмеяться. – Да. Для меня вы - индюк. Испанский индюк. - Тогда я тоже скажу, что думаю о вас. Вы – самая милая девочка во всем королевстве. А совсем скоро станете самой красивой девушкой во всем мире. Этьен, я вспоминаю ваши слова – и вновь чувствую тот же трепет и волнение, что и в то мгновение. Голова моя кружилась от радости. Как, как могла я называть вас бесчувственным чудовищем и надутым ослом? Вы были рядом, я ощущала тепло ваших рук, держащих мои ладони, а ваша улыбка и огоньки в голубых глазах согревали, как в зимний вечер благодатный огонь камина. Почему-то я сразу поверила вам, хотя совсем недавно вы расточали комплименты Изабо. Но в них была одна ложь, это были пустые равнодушные фразы. В том же, что вы сказали мне, были нежность и правдивость. Я была обезоружена вашими словами. Сидела и улыбалась, наверное, страшно глупой, но счастливой улыбкой. Тогда вы сказали, чуть насмешливо, но это была добрая насмешка: - Я прошу вас согласиться стать моей невестой. Мне даже не надо становиться перед вами на колени, - я и так у ваших ног. Соглашайтесь, Брижитт. И я ответила вам. Вы помните, что. Потом вы несли меня на руках к моему дому, и мы молчали всю дорогу. Мне было так хорошо в ваших сильных руках! Мне хотелось, чтобы этот путь не кончался никогда. Никогда. Как вы помните, на следующий день состоялась наша помолвка. Она прошла тихо, приглашены были лишь несколько человек. Нога моя распухла, я не могла ходить, и поэтому особого веселья в доме устроено не было. Но мне это было и не нужно, - только чтобы вы были рядом. И в тот же вечер пришло письмо от вашего отца, срочно требовавшего вашего возвращения в Испанию. Вы уехали, увозя с собою письмо от моего батюшки и локон моих волос, который я срезала для вас и который вы обещали хранить. «До тех пор», -сказали вы, - «пока все эти роскошные кудри не будут принадлежать мне». Лишь много позже я узнала о том вашем первом приезде, и с чем он был связан. Сами вы никогда не касались этой темы. Большую часть рассказал мне отец, кое-что – ваш преданный слуга Хосе. Не уверена, что оба они были до конца правдивы. Но, думаю, вы никогда не расскажете мне всё, что было с вами. Я узнала, что вы без памяти были влюблены в одну юную сеньориту, и в один прекрасный день через ее дуэний, осыпав их золотом, - о, вы были богаты и очень щедры! - получили доступ в комнату возлюбленной. Что ваше объяснение в любви застал разгневанный отец сеньориты, и вы бежали через балкон. Отец девушки немедленно обвенчал ее с неким очень знатным сеньором, но бедняжка наутро после первой же брачной ночи выпила яд и скончалась в страшных муках. Вы встретили ее мужа через несколько дней, вызвали на дуэль и убили. Это был честный поединок, но родные этого сеньора, горя местью, наняли убийц. Те подстерегли вас всемером и едва не прикончили, еле живой вы добрались до своего дома. Ваш отец вынужден был на время вашего долгого лечения, длившегося полгода, приставить к вам охрану. Но, едва вы выздоровели, на вашу жизнь вновь покусились. Вас ранили в грудь, слава Богу, легко. Тогда-то ваш отец и решил тайно отправить вас во Францию, боясь лишиться единственного сына и наследника. План был хитроумен: вашего слугу, несколько схожего с вами лицом и фигурой, одели господином, а вас – слугой. Лишь во Франции вы вновь стали идальго и приняли свой облик. Я долго обдумывала всю эту историю. Ведь перед тем, как приехать к нам, вы были страстно влюблены. Неужели вы так скоро забыли ту девушку? И чем могла привлечь вас я, двенадцатилетняя девчонка, дерзкая, злая, глупая? Я мучилась сомнениями, ревностью, подозрениями. Вы помните мои письма – они были то нежные и полные любви, то отталкивающе-холодные. Всё это – последствия моих горьких дум о вас. Но всё разрешилось, когда вы приехали вновь, хотя это и случилось только через три года. Я поняла, что вы любите меня. И даже сильнее, чем прежде, ведь я перестала быть ребенком, я стала девушкой. Возможно, не самой красивой в королевстве. Но и не такой уж дурнушкой. Мои чувства к вам тоже изменились, они сформировались и, пройдя через горнило ревности, душевной боли и тягостных сомнений, выросли и окрепли. В следующем письме, дорогой Этьен, я напомню вам тот ваш приезд, тот месяц, самый счастливый для нас обоих. А в последующем – мой приезд к вам в Испанию и горькие проводы вас в Мексику. Надеюсь, это мое письмо понравится вам больше, чем предыдущее. Милый Этьен, от вас я получила пока всего два письма. Коротких и, на мой взгляд, холодноватых... О нет, простите эту глупую фразу, я прекрасно знаю, что вы обычно и пишете так. Возможно, это просто мне кажется, и я чересчур мнительна. Это я строчу и строчу; но я свободна. А вы на службе, наверное, очень устаете и вам, конечно, не до писем. Вы пишете, что не дружились ни с кем из офицеров. Это плохо. Умоляю, сдерживайтесь и не затевайте ни с кем ссор. Я знаю, к чему это может привести, и боюсь за вас. Этот страх меня мучает постоянно. Мне снятся кошмары, почти каждую ночь. Я стала много есть. Я ем все время, каждую минуту мне хочется положить что-нибудь в рот. Этьен, я вам признаюсь: я потолстела. Господи, к вашему возвращению я вполне смогу стать такой же толстухой, как те торговки рыбой на базаре в Севилье, куда мы с вами ходили однажды. Помните, как мы смеялись над ними? И над осликами, которых так много на базарной площади, что, кажется, товарами торгуют они, а не люди? Мне страшно за вас. Мне страшно подходить к зеркалу. Этьен, милый, любимый, возвращайтесь! Ваша Брижитт.» Пурпуэн – короткая мужская куртка с узкими рукавами или без рукавов. В первой половине 16 в. пурпуэн нового фасона шили из шелка или бархата, отделывали вышивкой, украшали разрезами, которые скреплялись пряжками, шнурками, пуговицами и т.п. По краю воротника выпускают узкий рюш, а позднее небольшую фрезу. Фреза (фр.) – или брыжи: широкий рифленый крахмальный белый воротник, плотно прилегающий к шее. Этот воротник в виде кольца обрамлял шею до самых плеч. Держался он только на специальном металлическом каркасе.
Энн: Не слишком ли развернуто для писем-то?.. Хотя... не зная задумки автора, сложно судить, что сие значит... Может еще кусочек - только уже продолжение истории испанца и принцессы, а? ;)
Лакшми: Энн пишет: Не слишком ли развернуто для писем? Энн , мне тоже так кажется. Иногда я следую за желаниями своих героев, которые хотят что-то сделать, или высказаться, покорно давая им управлять действием. Так получилось и с Брижитт, хотя как героиня она мне видится слабо, возможно, мелькнет еще пару раз - и все. Писмьма легко выкинуть, но, раз уж они написаны, вроде жалко... 14. Шамсинур отложила прочитанное письмо и достала из шкатулки еще одно, предпоследнее. За четыре прошедших дня она так часто перечитывала эти письма, что заучила их почти наизусть, и теперь ей казалось, что она знает их отправительницу так же хорошо, как знают самую близкую подругу детства. Перед принцессой открывался мир переживаний, тревог и любви ее ровесницы из далекой Франции, и Шамсинур была заворожена и поглощена им. Как отличалась жизнь этой юной француженки от жизни тунисской принцессы! Девушка горько усмехнулась. Все её годы прошли в гареме, под неусыпными взорами зорких стражей – евнухов. Не будь между нею и братом Мустафой такого сходства – она бы, возможно, так и просидела взаперти в четырех стенах до самого замужества. Шамсинур вспомнила маму. Как часто та рассказывала о Франции, прекрасной стране, где прошли ее детство и юность! Маме было шестнадцать, когда она вместе с родителями – небогатыми дворянами из Прованса, и младшим братом - плыла на корабле в Неаполь, и их захватили пираты. Родители погибли, а маму и ее брата отвезли в Тунис и выставили на невольничьем рынке. Брата купили какие-то богатые купцы, и с тех пор она его больше никогда не видела. А ее саму, очень красивую девушку, приобрел для гарема светлейшего владыки Туниса главный евнух, и она стала наложницей повелителя, а, после смерти старшего сына и наследника султана, - женой. Но она не забыла свою милую родину, свои традиции и язык, которому научила и двух своих детей. Будучи девочкой, Шамсинур воспринимала рассказы матери как сказки, красивые и полные чудес. Позднее принцессе стало понятно, что тот мир действительно существует, что в нем женщины ведут совсем другой образ жизни, они более свободны, с ними обращаются не только как с красивыми игрушками, но как с разумными существами. Шамсинур нестерпимо потянуло туда; во дворце султана, в этой золотой клетке, она, с ее жаждой полноты жизни, была как птица в неволе. ...И вот сейчас эти письма. Они вновь всколыхнули страстное желание увидеть тот, иной мир, насладиться всеми его прелестями, испытать счастье быть не скованной цепями строгой мусульманской морали, почувствовать себя не дочерью султана, а – просто молодой девушкой, живой и беззаботной. Она вздохнула и взяла следующее письмо Брижитт. « Дорогой Этьен, - начиналось оно, - в этом письме, как и обещала, я напомню себе и вам о второй нашей встрече, состоявшейся, по воле Господа нашего и вашего сурового отца, лишь через три года после первой. Как была я изумлена, когда вы вошли в наш парижский дом и заговорили на прекрасном французском! И как польщена и обрадована, когда вы сказали, что это волшебное превращение в настоящего француза произошло благодаря мне! Вы все то время, что мы провели в разлуке, усердно занимались языком, дабы мне не пришлось краснеть за вас. О том, как были поражены вы, увидев меня, выросшую и преображенную, настоящую парижскую даму, я предпочитаю умолчать. Та минута настолько сладостна, так взлелеяна и любима мною, что доверить столь драгоценное для меня воспоминание бездушному листу пергамента я считаю просто святотатством. Помните ли вы, как объяснили мне ту давнюю историю с Изабо? Как я рассердилась из-за этого и дулась на вас весь день? Вы признались, что в первый свой приезд во Францию, после объяснения моего с батюшкой в библиотеке, случайно подслушанного вами, начали и вправду присматриваться ко мне. Я вас забавляла, и в то же время вы находили меня очень милой, что вас удивляло и даже немного тревожило. (Я знаю, почему, хотя тогда вы и промолчали об этом. Ведь прошло всего полгода с того дня, когда вы потеряли горячо любимую вами севильскую сеньориту.) На том празднике, устроенном моим отцом в нашем поместье, вы тоже следили за мною. «У вас такое живое лицо, Брижитт, что я читал в нем, как в раскрытой книге», - сказали вы. Заметив, как я отнеслась к вашему танцу с Изабо, какие яростные взгляды я бросала в вашу сторону, делая вид, что веселюсь и не обращаю на вас внимания, вы решили поиграть со мною. И увлекли Изабо в сад, а оттуда в беседку. Вы увидели, что я последовала крадучись за вами, и продолжили игру уже в беседке, рассыпаясь перед абсолютно безразличной вам девицей в комплиментах, но представляя меня, стоящую у окошка и наблюдающую за вами горящими, как у кошки, глазами. «У вас необыкновенные, кошачьи глаза, Брижитт, вы знаете это? » – добавили вы, смеясь. То, что я приведу к беседке кавалера Изабо и его друзей, стало для вас полной неожиданностью… Остальное я уже описывала в предыдущем письме, думаю, к этому можно не возвращаться. А теперь, милый мой Этьен, вспомним те блаженные дни, которые мы провели вместе с вами в Париже, наслаждаясь обществом друг друга…» Шамсинур дочитала письмо, в котором с любовными подробностями описывались прогулки, выезды за город и на балы и тихие вечера дома, у камина, и положила его на стопку других. Вздохнув, она устремила взгляд в окно, где под холмами блестело в предзакатных лучах море. Как счастлива должна была быть эта Брижитт! Она могла свободно видеться со своим женихом, гулять с ним пешком и верхом, ходить рука об руку по улицам, болтая и смеясь, ездить на охоту, на балы… Зависть острой иглой пронзила сердце принцессы. Да, она, Шамсинур, окружена самой изысканной роскошью, которую только может вообразить себе женщина. В ее распоряжении десятки услужливых служанок и рабов, в шкатулках сотни золотых украшений и драгоценных каменьев. Стоит ей хлопнуть в ладоши раз – явятся танцовщицы и музыканты, стоит два – и будет готова благоуханная ванна в виде огромного раскрывшегося цветка лотоса из чистого малахита, наполненная розовыми лепестками, хлопнет три – и прекрасную дочь султана отнесут на носилках в сад или на берег моря, чтобы она могла усладить свой слух пением птиц, коего не услышишь и в раю, или потешить свой взор красотою набегающих на берег волн. Но это не свобода. Куда бы она ни пошла, за нею последует целый эскорт из телохранителей. Где бы ни появилась – лицо ее должно быть закрыто, дабы ни один мужчина не мог лицезреть его красу. Балы? Этого слова даже нет на арабском. Лишь для мужа может женщина танцевать. Охоты? Охота – не женское занятие, правоверная мусульманка обязана сидеть дома, а не скакать по полям и лесам за соколами или гепардами. Брижитт счастливица по сравнению с нею, Шамсинур. Интересно, красив ли ее возлюбленный? В одном месте написано: «голубые глаза». Не тот ли это испанец, которого дочь султана подарила брату? Очень может быть. Тем более, что в ту ночь, когда его перенесли в покои Мустафы, испанец вдруг начал бредить по-французски. Брат сам сказал Шамсинур об этом, сон у него всегда был очень чуткий и, хотя раненого поместили в отдаленный покой, Мустафа услышал его крики. Почему-то это известие сильно взволновало девушку, которая уже ознакомилась со всем содержимым взятой на галеоне шкатулки. «Не называл ли он в бреду какое-нибудь женское имя? Например... Брижитт?» – спросила Шамсинур. Но брат ответил отрицательно. Тем не менее, чутье подсказывало принцессе, что испанец и есть тот Этьен, которому писала Брижитт. 15. - Моя принцесса, - сзади послышался скрипучий голос старой Арифы. Шамсинур живо обернулась к служанке. Два первых дня, когда испанца перенесли во дворец, Арифа лечила раненого, почти не отходя от его постели. Старуху пускали на мужскую половину беспрепятственно; все знали, что она пользует самого наследника престола, и что только после ее лекарств ему становится легче. На третий день испанцу стало гораздо лучше. Он пришел в себя, о чем и сообщила старая служанка гордо своей госпоже. По просьбе Арифы к ложу выздоравливающего, еще очень слабого, был приставлен слуга, на помощь лекарке. Им оказался Нгумба, который сам вызвался ухаживать за раненым. Нгумба не только помогал Арифе. Он рассказал старухе во всех подробностях, как испанец сражался с Селимом, как прыгнул за борт и как потом едва не задушил Реиса. На принцессу, которой верная служанка потом пересказала всё, эта история произвела большое впечатление. То, что испанец так хорошо владеет шпагой, тоже убеждало Шамсинур в том, что он и есть жених Брижитт... И это последнее вызывало в ней нечто похожее на смутное раздражение. Сегодня же шел уже пятый день пребывания испанца во дворце. - Ну как он? – спросила Шамсинур. Арифа улыбнулась; она сразу поняла, о ком речь. Зубы у нее были на удивление белые и крепкие для такой старой женщины. - Прекрасно. С его аппетитом завтра он уже сможет встать. Этот спасенный вами Нгумба сказал, что не удивился бы, если бы, принеся утром нашему раненому зажаренного целиком слона, к вечеру бы обнаружил одни обглоданные кости. Кстати, африканец весьма расторопный юноша, хотя понятливым его не назовешь. Принцесса не сдержалась и залилась смехом. Назвать огромного здорового как буйвол африканца юношей могла только Арифа!.. Успокоившись, она сказала, постукивая пальчиками по крышке шкатулки: - Как только испанец поднимется на ноги, его надо допросить. И решить, что делать с ним дальше. - Разве это не решено, ваше высочество? Ведь ваш брат готов выполнить вашу просьбу. - А если этот испанец не согласится? С его дикой гордостью... - задумчиво протянула девушка. - Если у него есть только гордость, но нет ума, то он не стоит наших стараний спасти его, - заметила Арифа. – Мы же не будем жалеть петуха, так высоко задиравшего свою голову на птичьем дворе, что она первая попалась в когти ястреба. - Правда, что Селим-бей был страшно разгневан, когда узнал, что мы забрали раненого с галеона? - Он рычал как лев, у которого шакалы стащили его добычу, - хмыкнула Арифа. – Только когда ему сказали, что пленника взяли по вашему приказу, и что вы подарили его своему брату, Реис смирился с происшедшим. Шамсинур довольно кивнула. - Я рада, что могу хоть этим досадить Селим-бею. Он ненавидит испанца, который победил его на виду у всех его людей. Хотела бы я увидеть этот поединок своими глазами! – Она снова задумалась, глядя вдаль. Вдруг глаза ее вспыхнули, она улыбнулась, словно ей пришла в голову хорошая мысль. – Я кое-что придумала! Мы сведем их вместе и вынудим сразиться друг с другом! Арифа сердито поджала губы. Она знала прекрасно и этот взгляд, и эту улыбку своей госпожи. - Опять вы задумали очередное дерзкое приключение на свою, да и на мою старческую голову! Но принцесса не слушала ее, она вся была поглощена своей идеей и говорила: - Мустафа как всегда поможет мне. Селим-бей и испанец… О, это будет незабываемое зрелище! – и она весело захлопала в ладоши, как ребенок. - Ваш брат слишком потакает всем вашим прихотям. Ни в чем не может вам отказать. А стоило бы. Кстати, совсем негоже вам – вспомните об этом - радоваться тому, что может пролиться кровь. И не важно, чья она будет – мусульманина или христианина. – Со значением сказала Арифа. - Да, да, ты права, - со вздохом согласилась Шамсинур, слова служанки заставили ее вновь стать серьезной. – Негоже, я знаю... Но ничего не могу с собой поделать. Кто виноват, что брат мой тих и кроток, как ягненок, а вся сила духа и крепость сердца достались мне? Что я люблю скакать верхом, не разбирая дороги, что метко стреляю из лука, и даже меч послушен моей руке? - Аллах свидетель, сколько я молилась о том, чтобы вы стали другой. Женщина не должна иметь такой характер. Мягкость и нежность – вот что было бы вам к лицу, а не упрямство, мужество и решительность. А ещё своеволие и безрассудство – они и привели к тому, что мы обе ежедневно дрожим за вашу жизнь. - Хватит, Арифа! Расскажи лучше еще о нашем пленнике. - Кажется, он сблизился с Нгумбой. Как я ни приду – они болтают и улыбаются. - Чему же он радуется, это испанец? Или он забыл, что он всего лишь раб? – немного нахмурилась принцесса. - Ваше высочество, он поступает правильно, забыв пока об этом. Раненому пленённому орлу, чтобы быстрее выздороветь, надо смотреть вверх, на солнце, а не на свои путы. -Ты хочешь сказать, что он думает... о том, как вернуть себе свободу? -Уверена. Он свободолюбив, горд и мятежен. Как вы, моя принцесса. Шамсинур польщенно улыбнулась, но тут же спросила: - А этот Нгумба... он что, знает испанский? - Немного. И, мне показалось, он учит испанца арабскому. - Странная дружба, Арифа, не правда ли? - Что же тут странного? Один только что был рабом, другой только что рабом стал. Им есть, чем поделиться и чему научиться друг у друга. - А что они делают сейчас? - Нгумба приготовил ванну, и наш красавчик моется. А потом негр хочет остричь ему волосы и побрить. - Я бы хотела посмотреть на это, - внезапно оживилась Шамсинур. – Давай сходим через потайной ход.... - Ваше высочество! – всплеснула руками испуганная Арифа. – Одно дело, когда вы тайно навещаете своего брата, а он – вас, и совсем другое – когда вы хотите взглянуть на моющегося раба. - Что в этом такого? - Но он же... не одет. - Ну и что? Разве я не видела Мустафу нагим, когда он болел? - Сравнили червячка с королевской коброй, - пробормотала старуха. - Что ты сказала? - Ничего, моя принцесса. Но я, уж простите свою ничтожную служанку, отказываюсь вести вас сейчас в покои вашего брата. - Ну хорошо, - вдруг согласилась принцесса, и Арифа кинула на нее пристальный взгляд, так как знала, что такая резкая смена решения может означать либо что Шамсинур и впрямь передумала, либо что девушка собирается любыми путями достичь своей цели. В этот раз, облегченно вздохнула старуха, было явно первое. - Но мы пойдем завтра. Завтра мы допросим испанца. – Переходя на царственное «мы», тоном, не допускающим возражений, произнесла принцесса. Арифа склонилась перед нею и вышла. Шамсинур же достала из шкатулки последнее послание Брижитт.
Лакшми: 16. «Мой дорогой Этьен, - начиналось оно, - это письмо не будет наполнено радостными и счастливыми воспоминаниями. Ибо оно напомнит мне и вам, как мы с моим отцом приехали к вам в Севилью, и как совершилось то, что ваш отец отправил вас в Мексику, и вы не посмели перечить ему. Вы никогда не рассказывали о своем отце – и моем дяде, ограничиваясь одними общими фразами и, оказавшись в вашем севильском доме, мрачном, продуваемым ветрами и, казалось, наполненном тихо стенающими тенями, я поняла причины вашей замкнутости. Отец ваш был великим альгвасилом*, и внешность его вполне соответствовала его жуткой должности. Эта тощая необыкновенно высокая фигура, всегда в черном, это сухопарое изборожденное глубокими морщинами лицо с горящими на нем фанатичным огнем светлыми, светлее даже чем у вас, глазами под косматыми нависшими бровями, впалый узкогубый рот, острый подбородок, крючковатый нос и совершенно лысый череп, весь в похожих на рытвины впадинах, сразу внушили мне страх, которому я даже не могла дать объяснения. Когда мой дядя прижал свои сухие губы к моему лбу, я едва не лишилась чувств. Пишу вам об этом, Этьен, понимая, что вряд ли вы одобрите эту мою откровенность. Но я хочу высказать все до конца. В моем представлении, обладатель такой аскетической внешности и фанатик веры должен был бы вообще не помышлять о чем-то земном и бренном. Поэтому я была так изумлена, познакомившись с вашей мачехой, донной Кларой, молодой и очень красивой женщиной, ненамного старше меня, а затем, за столом за ужином, увидев, с какою жадностью и беспорядочностью ваш отец поглощает самые разные блюда. Но вернусь к моей встрече со всем вашим семейством еще раз. Ваш отец был очень рад увидеть нас с батюшкой, он поцеловал меня в лоб и назвал своею дочерью. Я, как вы помните, старательно учила испанский язык весь год после вашего второго приезда во Францию. Поэтому вполне сносно говорила по-испански и всё понимала. Вы были, как мне показалось, очень сдержанны в проявлении чувств, пробормотали какие-то пустые фразы о своем счастии видеть меня и едва коснулись губами моей руки. Ваша мачеха же сияла улыбками и, как я поначалу решила, была единственным обитателем дома, радующимся нашему приезду искренне; увы, и это оказалось одним притворством. За ужином, о котором я упомянула выше, я заметила, какие взгляды исподтишка бросает на вас и меня донна Клара, и вскоре уже не сомневалась, что она питает к вам чувства отнюдь не материнские, а мой приезд в Севилью ей как кость в горле. Мой батюшка и ваш отец обсуждали нашу свадьбу, которая должна была состояться через месяц здесь, в Севилье. С вами мой дядя был очень суров, он редко обращался к вам, но всегда резким и чуть ли не грубым тоном, даже если речь шла о каких-то пустяках; вы отвечали ему дерзко и почти что с вызовом. Донна Клара несколько раз тоже вставляла свое слово, медово улыбаясь вам; ей вы отвечали, презрительно цедя слова и едва на неё глядя. Позднее я узнала, что это она была виновницей вашего расстроившегося свидания с вашею первою любовью, - донна Клара была родственницей той девушки. Узнав о готовящейся встрече, мачеха ваша сообщила о ней отцу несчастной, что и привело в итоге к трагедии. Внутреннее убранство особняка вашего отца, ваши отношения с родственниками, самый воздух, которым был пропитан старый дом, - всё это произвело на меня чрезвычайно гнетущее впечатление, и я едва дождалась конца ужина, и попросила вас, встав, проводить меня в мои комнаты. На что донна Клара со сладчайшею улыбкой заметила, что незамужней девице не прилично оставаться наедине с мужчиной, даже если он является её женихом. «Вам нужна дуэнья, моя милая. А, пока ее нет у вас, я к вашим услугам». Тут вы не выдержали и сказали вашей мачехе, что я не нуждаюсь в ее услугах, таким тоном, что она расплакалась – очень натурально, надо отдать ей должное, а отец ваш вскочил из-за стола и назвал вас невоспитанным наглым мальчишкой. Вы молча отвесили ему шутовской поклон, подали мне руку, и мы вышли из столовой. В коридоре вы сжали мою руку и прошептали, что очень рады моему приезду, и с нетерпением ждете того дня, который сделает нас мужем и женою. Это пролило бальзам на мое сердце, и мне стало гораздо легче. Вы любили меня, - все остальное были не стоящие внимания мелочи. Даже донну Клару я постаралась выкинуть из головы. На следующее утро мы с вами и моим отцом отправились на прогулку по городу. Я заметила, что многие люди спешат в одном направлении, как будто на какой-то праздник. Одеты все были нарядно, на лицах было написано радостное предвкушение. Я потянула вас в ту же сторону; вы, как вы, конечно, помните, остановились и начали отговаривать меня и моего батюшку от этого маршрута, не объясняя причин. Это усилило мое любопытство, и я настояла на своем. Лучше б я этого не делала!.. На большой площади мы увидели помост, или кемадеро, как его называли. По углам этого сооружения находились каменные статуи. К ним было привязано четверо живых людей – все в уродливых желтых рубахах, расписанных жуткими узорами, - рубахи эти, как я позже узнала, назывались санбенито. Под каждым из четырех несчастных лежала куча дров и хвороста. Когда мы вышли на площадь, эти кучи уже горели. Зрелище было ужасающее; приговоренные корчились и кричали, а люди на площади смеялись и показывали на них пальцами. Потянуло страшным, отвратительным запахом горелой плоти, и я лишилась чувств и упала вам на руки. Когда я пришла в себя, мы уже были в вашем доме. Вы держали меня за руку и мрачно говорили моему отцу, стоявшему рядом: «В этой стране можно жить только с закрытыми глазами и заткнув уши и ноздри, сеньор.» Увидев, что я очнулась, вы тотчас прервали свою речь и нежно поцеловали мне руку. Весь тот день я провела в постели. Вечером пришел ко мне батюшка. Оказывается, он имел беседу с вашим отцом, и она весьма встревожила моего родителя. Дон Балтасар извинился за вчерашнюю сцену за обедом, происшедшую между ним и вами. Он назвал вас буйным, необузданным и дерзким, не уважающим ни отца, ни мать. Говорил, что ваши безрассудства, которые прежде он был склонен считать проявлениями юношеского пыла и объяснял, в отеческом добродушии своём, бурлением горячей молодой крови, в последнее время перешли все границы. « Я прощал ему все, - говорил о вас моему батюшке дядя, - платил дорогие штрафы и вытаскивал его изо всех передряг, в которые он попадал постоянно. Помолвка его с вашею дочерью, как мне показалось вначале, произвела на него благоприятное действие. Но я ошибся. Ни меня, ни свою мачеху, женщину, искренне считающую себя его матерью и пекущуюся о нем не менее, чем я, он не ставит ни во что. Я надеялся также, что мой сын и наследник пойдет по моим стопам, станет ревностным защитником веры и займет со временем мой высокий пост, - но и тут чаяния мои не оправдались, сын не хочет и слышать об этом. Донна Клара советует мне отправить его в Мексику; её сын обижает постоянно и, я уверен, по своей кротости она о большей части этих обид умалчивает. Не будь сын помолвлен и не договорись мы о свадьбе заранее, я бы так и сделал и отослал непокорного за море. Теперь вся надежда моя – на этот брак, семейная жизнь и долг перед женою и будущими детьми должны наставить моего сына на путь истинный.» Эти слова дяди произвели на батюшку впечатление. Он начал сомневаться, не поторопился ли он с помолвкой. «Если твой жених и в самом деле столь необуздан и вспыльчив, то, быть может, не надо торопиться со свадьбой? Твой дядя намекнул, что его сын часто ввязывается в дуэли, и что лишь семейное богатство и положение самого дона Балтасара до сих пор спасали Этьена. Возможно, тебе стоит приглядеться к жениху еще, дитя моё, да и мне тоже?» Я отвечала, что ни за что не соглашусь на это, что вы вовсе не такой, как говорят о вас дон Балтасар и, тем более, донна Клара. Батюшка поцеловал меня в лоб и вышел. Следующие две недели были заняты подготовкой к нашему бракосочетанию. Я плохо спала и много ела, как всегда, когда волновалась. Сны мне снились всё страшные, и я постоянно просыпалась в холодном поту. Тем не менее, я находила время и для прогулок с вами, и мы ежедневно гуляли – более я не выбирала сама маршруты, полагаясь на вас, и вы показали мне все любимые вами уголки Севильи и ее окрестностей. Когда я заговорила с вами, довольно робко, о тех словах дяди, переданных мне батюшкою, вы зло усмехнулись и ответили, что ваш отец и впрямь мечтал, чтобы вы стали служить инквизиции. « Но это свыше моих сил, Брижитт, - горячо сказали вы. – Вы не представляете, чего мне пришлось быть свидетелем по воле моего отца, и в какую пропасть он толкал меня… и толкает даже сейчас. Но я лучше поеду простым конкистадором в Мексику, нежели уступлю ему!» Увы, слова ваши оказались пророческими… До свадьбы оставалось семь дней, когда случилось непоправимое, что сделало меня несчастнейшею девушкой на всем белом свете. В тот день, возвращаясь домой с пешей прогулки, совсем недалеко от вашего дома, мы с вами встретились на улице с тремя молодыми дворянами. Они были одеты очень богато и держались вызывающе. «Мадридцы», - как-то сразу определили и сказали мне вы, едва они вышли навстречу нам из переулка. Обычно я, как вам известно, довольно смелая, но тут что-то словно толкнуло меня, и я остановилась, не решаясь идти вперед. Я знала, что жители Севильи не слишком жалуют мадридцев, и эти последние также не питают теплых чувств к севильцам. Какой-то холод пробежал у меня по позвоночнику, - это было предчувствие надвигающейся опасности. Но вы взяли меня под руку и с самым надменным видом двинулись вперед, увлекая меня с собою. Я помню, что держала в руке вкусный свежеиспеченный хлеб, который мы купили на рынке. Я шла и откусывала от него потихоньку, потому что гуляли мы долго, и я страшно хотела есть. Но, увидев этих разряженных молодых людей, я ощутила, что кусок встал у меня в горле. Я судорожно пыталась проглотить его и никак не могла. Мадридцы – они все были приблизительно одного с вами возраста – издалека начали обмениваться шуточками, довольно громкими, о нас, разглядывали нас очень пристально и всячески, нисколько не пытаясь придерживаться хороших манер, демонстрировали свое нахальство, будто мы с вами были не людьми, а лошадьми или коровами. Я не смотрела вам в лицо, но чувствовала, как вы наливаетесь злостью, и даже дрожь прошла по вашему телу. Однако, уверена, что вы бы сдержались, если бы не произошло следующее. Уже поравнявшись с нами, один из этих мужчин, самый высокий, не отпустил в мой адрес совсем уж скабрезную шуточку. Я не выдержала и, забывшись от возмущения и гнева, с силой запустила обкусанным хлебом прямо ему в лицо. Звук, раздавшийся от соприкосновения вкусного выпечного изделия с физиономией этого мерзавца, и сама она, побагровевшая и перекошенная, вполне компенсировали мне нанесенное оскорбление. Мне – но не вам. Вы выхватили шпагу и молча ринулись на этих негодяев. Они, конечно, ожидали этого, и встретили вас тремя обнаженными клинками. Завязалась схватка. Она оказалась почти такой же короткой, что и та, на памятной мне поляне в лесу. Я стояла, прижавшись к стене, ни жива ни мертва, и смотрела, как один за другим мадридцы оказываются на обагренных кровью камнях мостовой. В отличие от того боя, этих мужчин вы не пощадили. Все они были тяжело ранены. Тут появились альгвасилы* и схватили вас. Я бросилась к ним, пытаясь объяснить, что произошло, но они грубо оттолкнули меня. Тогда я побежала к вашему дому и начала стучать в дверь, призывая на помощь... В общем, как вы помните, дон Балтасар своим вмешательством избавил вас от тюрьмы. Но вы были помещены под домашний арест. Мадридцы остались, слава Господу, живы. Но все они оказались знатными людьми, и вы не могли остаться безнаказанным или же отделаться штрафом. Сам королевский коррехидор* потребовал вашего наказания за содеянное. Отец ваш был в ужасном гневе. О свадьбе больше не могло быть и речи. Мой батюшка, пораженный случившимся, настаивал на нашем немедленном отъезде, я же то рыдала, то впадала в истерику. Одна донна Клара была невозмутима и довольна, мужу она повторяла только: «Я знала, что этим и кончится.» Наконец, было решено, что вы отправитесь в Мексику на несколько лет, гарнизонным офицером. Это должно было послужить вам достойной расплатой за ваше безрассудство, сказал ваш отец. Вы восприняли новость спокойно, понимая, что это лучший выход. Успокаивали вы и меня, говоря, что два-три года – не такой уж большой срок, и совсем скоро мы вновь будем вместе. Я же втайне от батюшки договорилась со священником, приходившим к вам ежедневно исповедовать вас, о венчании. Я надеялась уговорить вас на тайный брак перед вашим отъездом. Но вы разрушили эту последнюю мою надежду, наотрез отказавшись тайно обвенчаться со мной. В ту ночь я рыдала так и столько, сколько не рыдала никогда в жизни, мне казалось, что вы разлюбили меня, что жизнь кончилась. Через два дня я проводила вас на борт каракки, отправляющейся к берегам Мексики. Не смогу описать вам, Этьен, те чувства, что обуревали меня перед и во время нашего прощания. Это свыше моих сил – вновь возвратиться к этим воспоминаниям. Этьен, я прощаюсь с вами, до следующего письма. Полтора года без вас, - и сколько еще мне ждать? Боюсь, вы приедете, а я стану уже старухой. Толстой морщинистой старухой, в которой вы не узнаете свою Брижитт. Нет, не буду об этом! Я живу надеждой на ваше возвращение. Пишите мне чаще, любимый мой. Вот всё, чего я прошу у вас. Ваша Брижитт.» *Великий альгвасил - В период испанской инквизиции почётная и уважаемая должность «великий альгвасил» — судебный пристав в верховном совете инквизиции. *Альгвасил - в Средневековой Испании алгвасилы подчинялись алькайду и выполняли роль полицейских. *Коррехидор - (исп. corregidor — букв. исправник, от соrregir — исправлять, корректировать) — административная и судебная должность в городах и провинциях феодальной Испании. 17. - Назови своё имя, звание и откуда ты родом? Молчание. - Твое имя и звание? Снова молчание. Вопросы задавала по-французски Арифа, - старуха владела и этим языком, так же как многими другими. Шамсинур и Мустафа сидели рядом с нею, скрытые от глаз испанца занавесью, позволявшей им наблюдать за допрашиваемым, оставаясь невидимыми для него. - Мы знаем, что ты не глухой и не немой. И что ты испанец, но говоришь по-французски. Мы повторяем: твое имя и звание? Нет ответа. Арифа тихо хмыкнула. Хоть она и задавала вопросы суровым, даже грозным голосом, но молчание испанца не злило, а, скорее, смешило её. «Ишь какой упрямец! - отчетливо читалось на ее уродливом лице, в кривящихся в улыбке тонких бескровных губах. – Но ты заговоришь, красавец. Никуда не денешься!» В том, что этот мужчина действительно очень хорош собой, Шамсинур вынуждена была согласиться со своей старой служанкой, хотя и почти против своей воли. С чисто выбритым лицом и подстриженными волосами, он больше абсолютно не был похож на того неухоженного, заросшего густой щетиной, лежащего в бреду и лихорадке больного, которого шесть дней назад принцесса нашла в каюте галеона. Короткая стрижка очень шла испанцу; непокорные густые колечки смоляно-черных волос над высоким лбом и на висках придавали лицу пленника что-то задорное, мальчишеское. Завитки эти смягчали безупречно правильные черты, забавно контрастируя с высокомерным выражением лица, надменно сжатыми твердо очерченными губами, вздернутым подбородком и кичливым разлетом черных как крылья ворона бровей. Глаза этого мужчины завораживали Шамсинур, было нечто необъяснимое и притягательное в их прозрачной топазово-голубой глубине, что заставляло не сводить с них взгляда. Голова испанца, горделиво откинутая назад, из-за коротко остриженных волос казавшаяся меньше, чем Шамсинур помнилось по первой встрече с ним, и эти светлые холодно сверкающие глаза напоминали принцессе хищную птицу. «Он и правда похож на орла!» - мелькнуло у девушки. Пленник сидел на табурете лицом к занавеси, за которой находились Шамсинур с братом и Арифа. Только чуть впалые щеки и проглядывавшая даже сквозь смуглоту бледность лица допрашиваемого свидетельствовали о том, что он совсем недавно был при смерти, и все еще довольно слаб. Сзади испанца тем не менее на всякий случай поставили Нгумбу. Одет испанец был в галабею, или джиллабу, – хлопковую прямую белую рубаху, доходящую до самых лодыжек, с широкими длинными рукавами, без пояса и воротника. Но непривычность этой одежды, казалось, нисколько не смущала пленника. Глядя, в какой непринужденной позе, прямой и статный, он сидит на табурете, можно было подумать, что он мнит себя восседающим на троне, с королевской мантией за плечами. Принцесса не могла не восхититься этим мужчиной; его гордость и чувство собственного достоинства внушали ей уважение. А вот упорное молчание и нежелание отвечать на самые простые вопросы казались Шамсинур глупостью. Да, конечно, пленник не ожидал, что кому-то придет в голову допрашивать его, и был сейчас растерян, хотя и скрывал свои чувства. Он готовился, скорее всего, либо к пыткам и издевательствам, либо – что его, как только он встанет с постели, отволокут на галеры или в каменоломни. Он никак не думал, что его хозяева, в руки которых он попал, так старательно лечат его не для того, чтобы истязать или превратить в бессловесную рабочую скотину, а для каких-то иных целей, - не говоря уже о человеколюбии и жалости к простому рабу. Принцесса сделала служанке знак рукой, означавший, чтобы старуха нажала на испанца, и Арифа проскрипела зловещим голосом, но продолжая улыбаться: - Мы уверены, что двух десятков ударов палками по ступням хватит, чтобы развязать твой ленивый язык и оживить твою уснувшую память. Испанец вздрогнул и изменился в лице, сбросив на миг свою надменную маску. Но не страх выразился в его чертах, а еле сдерживаемое бешенство. Шамсинур заметила, как рука его, дернувшись, скользнула по бедру, - непроизвольный жест, слишком явственно выдававший, насколько этот человек привык носить оружие. Нгумба, ощутивший, как напряглось тело сидящего, положил огромную черную лапу на плечо пленника, скорее успокаивающе, чем угрожающе. Это оказало свое действие. Испанец вновь овладел собою, только зло сузившиеся глаза выдавали обуревавшие его чувства. Глядя на занавесь, за которой скрывался допрашивавший его, он, наконец, открыл рот - и пробормотал что-то невнятное. - Говори громче, мы ничего не слышим. Как тебя зовут? - Пепе. Шамсинур прижала ладонь к губам, беззвучно смеясь. Ну и имя!.. Арифа же сказала: - Пепе? Значит, тебя зовут Хосе. Дон Хосе... а фамилия? Что-то вдруг изменилось в фигуре и выражении лица пленника. В позе появилась некая развязность, он шире расставил длинные ноги, гордо расправленные плечи его как бы насмешливо вздернулись, а губы, твердо сжатые, раздвинулись в глуповатой ухмылке. Он вытер рукавом галабеи нос и сказал громко на отличном французском, но тягуче выговаривая слова: - Дон? Хотел бы я быть доном. Меня зовут Пепе, Пепе Агуалес, родом я из Калаоры, и я служу... То есть, теперь уже, получается, служил у моего господина, который плыл вот на том самом корабле, на котором мы из Мексики домой возвращались. Арифа улыбалась, качая головой. Она не верила ни одному слову испанца. - Хорошо, Пепе Агуалес. А как звали твоего господина, и что с ним стало? Пленнику, кажется, не понравился этот вопрос. Он немного сдвинул брови и неохотно ответил: - Звали его дон Эстебан... дон Эстебан де Вийар дель Агила. Мы спали, когда на корабль напали пираты. Мой хозяин проснулся первым, выглянул, ничего не понимая, за дверь каюты – и сразу получил две пули в живот. Я втащил его в каюту да попытался кровь остановить, но без толку. Он умер, спаси, Господи, его душу, даже без покаяния. Тогда я схватил его шпагу и дагу – ну, и попытался, раз такое дело, свою шкуру спасти... - Нам известно, Пепе, что ты достойно спасал свою шкуру. Убил несколько человек и ранил нашего командующего флотом, которого называли Непобедимым. Как тебе это удалось? Испанец пожал плечами, улыбаясь еще развязнее и шире и показывая великолепные белоснежные зубы: - Сам не знаю. Верно, мой покровитель Святой Иосиф помог. - Давай оставим твоих святых. Говори правду. Почему, если ты простой слуга, ты так хорошо умеешь владеть шпагой? Откуда знаешь французский? - Хозяин показал мне пару ударов. Он любил каждый день тренироваться. Вот я ему и помогал, фехтовал, значит, с ним. А французскому научил меня тоже мой господин. - А золотой крест на твоей груди? Откуда он у тебя? - Дон Эстебан подарил мне его за верную службу. Арифа знаками показала Шамсинур и Мустафе, что пленник лжет. Принцесса знаками же ответила, что пора заканчивать допрос. Она заметила, что испанец устал, он тяжело дышал, и на висках его появились крупные капли пота. - Что ж, Пепе Агуалес, - проскрипела Арифа, - тебе, вероятно, известно, где ты находишься? - Да. Во дворце султана. - Ты подарен дочерью нашего светлейшего повелителя его единственному сыну и наследнику. Скажи ему спасибо, что ты сейчас сидишь, а не лежишь во прахе у его ног. Ты являешься отныне его рабом, но он щадит тебя, потому что ты еще не совсем здоров. Лицо испанца снова исказилось, эти слова были для него как пощечина; глаза его вновь бешено сверкнули. - Твоё положение, - продолжала Арифа, - почти не изменилось, и тебе не о чем скорбеть. Ты продолжишь служить, но другому господину и, если будешь честно и усердно выполнять свои обязанности, то к тебе будут относиться, быть может, даже лучше, чем относился твой прежний хозяин. - И... что же я буду делать? – спросил пленник. Голос его чуть дрогнул, этот вопрос дался ему нелегко. - Сын нашего великого и достославного повелителя, Мустафа, желает, чтобы ты стал его телохранителем, раз ты так хорошо владеешь шпагой. Испанец явно не ожидал такого поворота. Он даже обернулся на Нгумбу, и африканец улыбнулся ему, как бы подбадривая. - Что ты скажешь на это? Если согласишься – тебе дадут одежду и оружие, и ты будешь охранять наследника престола и здесь, во дворце, и при его выездах. Если откажешься – тебя выставят сегодня же на невольничьем рынке. Испанец кусал губы, раздумывая. Шамсинур с тревогой следила за ним. Неужели откажется? Наконец, он произнес: - Я не приму ислам, если этого требует должность телохранителя. - Не требует, - быстро заверила его Арифа. – Останешься христианином, коли не желаешь менять свою веру*. - Тогда я согласен, – твердо сказал пленник. Что-то мелькнуло в его голубых глазах, какой-то огонек, который не понравился принцессе. «Он согласился не просто так, он что-то задумал!» - подумала она. Она еще раз показала знаком Арифе, чтобы та закончила допрос. - Ступай, Пепе, - произнесла старуха. – Завтра ты получишь одежду и меч, и начальник охраны объяснит тебе твои обязанности. Испанец встал и, даже не поклонившись, направился к двери. Он шел прямо, и лишь у самых дверей пошатнулся, и Нгумбе пришлось поддержать его. Когда они оба вышли из покоя Мустафы, Арифа поглядела на Шамсинур с загадочной улыбкой, а потом сказала: - Дон Эстебан де Вийар дель Агила. Что вы на это скажете, моя принцесса? Агила по-испански – орёл, а Эстебан – венец. И, я уверена, ваше высочество, - наш испанец и этот дон Эстебан – одно и то же лицо. * При дворе тунисского султана было немало охранников-иноверцев.
полная версия страницы