Форум » Коллективное творчество » Проект "Рождественская (новогодняя) сказка" 2008 - 2 » Ответить
Проект "Рождественская (новогодняя) сказка" 2008 - 2
Дафна: Первый новогодне-рождественский сборник - 2008 г. Внимание! Рождественский (новогодний) рассказ-2009. Эпиграф от SlavnaYa Чудной сказкой, белым пухом снег искриться за окном, Тихо, тикая часами, он приходит в каждый дом! Много радости и счастья, и огня живого глаз, Новый свеженький зеленый, Новый год несёт для Вас! Пусть сбываются надежды, исполняются мечты, Новый свеженький зеленый — полный света, красоты! Вам желаю я здоровья и подарочков не счесть, Новый свеженький зеленый – принесет благую весть! Выполнения – проектам, процветания во всем! Пожелаю Вам Успеха! С Новым Годом! С Рождеством!
Юлия: Axel novichok Tatiana apropos Боюсь, моя фантазия гораздо более прозаична... Мона тряслась в карете, перебирая в памяти события последних трех лет. Под монотонный стук колес она незаметно для себя задремала и проснулась только, когда возница, спустившись с козел, открыл дверь, объявив громогласно о прибытии на станцию Глосхем, что была в двух днях пути от ее родного города. Выбравшись наружу вместе с другими пассажирами и дождавшись слугу, легко подхватившего ее вещи, она отправилась в гостиницу. В жарко натопленном холле было шумно и многолюдно. Носильщики вносили и выносили багаж, вновь прибывшие требовали комнаты и заказывали ужин, уезжающие суетились, пересчитывая вещи, волнуясь, отдавали последние распоряжениями. Получив в свою очередь ключи от комнаты и договорившись о времени завтрашнего отъезда, Мона в сопровождении слуги поднялась наверх. Небольшая комнатка, доставшаяся девушке, была почти пуста: кровать под вытертым и местами засаленным плюшевым пологом, крашеная тумбочка у изголовья, небольшой круглый стол, на котором тускло коптила лампа, и два стула – вот и вся обстановка. Когда появившаяся горничная разожгла камин, Мона попросила ее принести ужин. Умывшись с дороги и подкрепившись холодным мясом и пирогом с грибами, девушка поспешила улечься в постель, тщетно пытаясь согреться. Тело от неподвижного сидения в тесноте кареты ныло, утомление долгой дорогой, в которой Мона провела уже не один день, давало себя знать. Она должна была восстановить силы к завтрашнему утру, на рассвете ей снова предстояло подняться в экипаж, чтобы продолжить путь. Но устроившись в постели, Мона никак не могла заснуть, видимо сказывалась сморившая ее перед самым приездом дрема. Поднявшись и позвонив в колокольчик, она попросила принести ей горячий шоколад, который всегда оказывал на нее самое благотворное действие. Устроившись с чашкой за столом у ярко пылающего камина, который против обыкновения не чадил, она задумалась. После того, как Мона получила от Доктора подтверждение своей внезапной догадки о роли Учителя в ее исцелении, она испытала некое странное чувство. Оно нахлынуло неожиданно и бурно, но, потушив пожар недавних переживаний, заполнив все ее существо, стихло. Мона не взялась бы объяснить того, что она чувствовала – слишком новым и незнакомым было ее переживание, изменившее, казалось, не только ее саму, но и все вокруг. И девушка стала замечать, что природа, которой она так восторженно восхищалась, потеряв ослепительно сияющий ореол волшебства, приобрела величественную безыскусную красоту. Люди, которых она привечала, перестали походить на добрых героев детских сказок, и обнаружили живые черты, за которые их действительно стоило любить, жалеть или даже ненавидеть. Словно медленно выздоравливая после долгой болезни, держащей ее во власти дурманящего сна, она приходила в себя, овладевая ясностью зрения, трезвостью мыслей и простотой чувств. Ее восторженная влюбленность к доктору перестала мучить ее. Она внимательнее присматривалась к своему кумиру, и научилась различать следы усталости и раздражения, высокомерия и пренебрежения на его красивом лице, и все же она видела, что с больными он неизменно оставался внимательным и терпеливым, хотя те порой отличались изрядным эгоизмом и излишней требовательностью. Понятнее для нее становился его самоотверженный труд, которому он отдавал себя без остатка. Перестав возносить Доктора на недосягаемый для простых смертных пьедестал, она увидела человека ранимого, взыскательного, амбициозного, но притом талантливого, глубоко и тонко чувствующего, самоотверженно служащего каждому больному. И ее слепая горячая влюбленность незаметно для нее самой переросла в искреннее уважение и глубокую дружескую привязанность. Она много думала об Учителе, поражаясь своим слепоте и бесчувственности. Вспоминая их последнюю встречу перед ее отъездом из дома, она только сейчас осознала, как необычно он вел себя тогда. С несвойственным ему веселым возбуждением восторженно говорил о Докторе, превозносил появившуюся возможность ее излечения, жаловался на то, что ему надоело сидеть на одном месте, уверял, что пришло время отправиться в далекое путешествие и написать новую книгу. А она даже не поинтересовалась, куда он собирается и вернется ли когда-нибудь. Сейчас ей казалось, что она вспоминает смущенные взгляды, которые он украдкой бросал на нее, словно надеясь, что она все-таки спросит его об этом. Но тогда она ничего не замечала и почти не слушала его! И теперь не могла вспомнить ничего из того, что он рассказывал ей о своих планах. В памяти осталась только его последняя фраза, которая отчего-то запечаталась во всех деталях. Она хорошо помнила, как Учитель вдруг, оставив в покое книги, которые, беспорядочно перелистывал и переставлял с места на место, и возбужденный ироничный тон, совершенно серьезно произнес: – Дорогая мисс Грант,.. Мона, – слегка запнулся он, называя ее по имени, – обещайте мне, что не станете отчаиваться, если лечение окажется не столь эффективным, как вам бы хотелось. Помните, что у вас есть родные и друзья, которые готовы разделить с вами не только радость избавления, но и принять на себя тяжесть крушения надежд, – он замялся, помолчал, и тихо продолжил, с трудом подбирая слова: – Дорогой друг, вы должны знать… вы сейчас, наверное, не поймете этого, но потом, если вас постигнет разочарование, пожалуйста, вспомните мои слова… Это пророчество о вас, что вы услышали в детстве от той бедной женщины, оно уже исполнилось. – Он смотрел на нее так проникновенно и взволновано, а она глупо улыбалась ему в ответ, не вслушиваясь в его слова и не стараясь понять, что именно он пытается сказать ей. – Если вы это захотите, – совсем тихо добавил он после продолжительной паузы, а она никак не могла взять в толк, о чем он. Ей было стыдно вспоминать, как она наспех поблагодарила его, ответив пустой приличествующей случаю фразой. Ничего более жестокого и неблагодарного она не совершала в своей жизни! А он продолжал смотреть на нее долгим понимающим взглядом, и в его чуть растерянных близоруких глазах не было ни тени осуждения и обиды. А ведь он говорил ей о своей любви! Это было так удивительно и в то же время так очевидно! Говорил ей тогда, когда она и помыслить не могла, что ее безобразная внешность может вызвать любовь хоть одного человека. Ну разве что это будет мифический прекрасный принц из сказки! Как она была глупа! Мона размышляла о прошедших годах и вспоминала о том, как Учитель, поздравив ее с семнадцатилетнем, торжественно объявил, что она стала взрослой и отныне он не будет называть ее по имени. Простота и непосредственность его обращения теперь была приправлена львиной долей церемоний, так называемых правил хорошего тона. Мона смеялась, думая, что так Учитель хочет исправить ее манеры, которые, по его мнению, из-за ее порывистости и вспыльчивости оставляли желать лучшего. Теперь Учитель стал подчеркнуто почтителен, а его прежняя простодушная предупредительность сменилась неуклюжей галантностью. Девушку это порой огорчало, потому что вносило лишь суету и отдаляло от нее друга. И только сейчас Мона поняла, что когда она повзрослела, Учитель переменился к ней, не из-за желания обучить ее светским манерам. Мона вспоминала, как он отчаянно краснел, когда она, увлекшись, бывало хватала его за руку. А однажды, когда она горько расплакалась в его лавке, уязвленная одним из своих злых обидчиков, и, ища утешения, уткнулась ему в живот, – со своим маленьким ростом она едва доставала ему до груди! – он странно дернулся в ее объятиях, но не отстранился. Долго гладил по волосам, а затем, осторожно отодвинув от себя, вытер своим платком ее глаза и усадил в кресло. Расположившись у ее ног, он взял ее маленькие ручки в свои и, рассказывая о поверье каких-то древних племен, ласково поглаживал их своими длинными красивыми пальцами. А когда закончил, наклонился и нежно поцеловал ее в ладонь. Мона, затихла, боясь потерять ощущение блаженства, ведь ее никто никогда так не целовал. Она даже сейчас спустя несколько лет помнила волнующее прикосновение его губ. А ее друг, смутившись, порывисто поднялся и отошел от нее, сославшись на то, что хотел найти какую-то книгу. Тогда она и помыслить не могла, что Учитель мог испытывать к ней что-нибудь, кроме простой приязни, и запретила себе вспоминать об этом. «Боже мой, если бы я знала тогда, если бы я знала!» – восклицала Мона, с удивлением обнаруживая трогательную робкую любовь Учителя, которой были пронизаны все последние годы их дружбы. Но что же она? Ведь она-то никогда не была влюблена в него, а когда увидела Доктора, то сразу отдала ему свое сердце, не размышляя и не сомневаясь. «Не сомневаясь…», – вслух повторила девушка. Но сейчас о своей пылкой любви к Доктору она не могла вспомнить ничего, кроме томительного ожидания его признания. Его слова и поступки – ничего этого не сохранила ее память, – ее воспоминания, словно пустые орехи, при внешней добротности, хранили в себе лишь прах. Ее мечты вытеснили все, что было на самом деле, оставив со временем лишь неясные тени. Все оказалось сном, бесследно исчезнувшим миражом. Зато память бережно хранила множество, казалось бы, незначительных, но очень дорогих для нее моментов дружбы с Учителем: вот, столкнувшись лбами, они смеются, взявшись за руки и не в силах остановиться. А вот она помогает ему зашивать манжет, а он мешает ее, суетясь и закрывая свет. А вот она его отчитывает за доверчивость и неумение вести дела с хитрыми горожанами, и Учитель улыбается и кивает в ответ. Вот он успокаивает ее, удерживая от отчаянных действия по отношению к ее обидчиками. Вот читает ей главы своей книги, делится с ней мыслями, советуется. А вот они работают вместе над рукописью, и она помогает ему переписывать набело исписанные крупным размашистым почерком страницы. Как прекрасно и значительно было каждое мгновение, проведенное ими вместе! Все это теперь приобретало какой-то новый глубокий смысл их общности с Учителем, их неразрывной связи. Сейчас, узнав о стоимости лечения и содержания в клинике, Мона с ужасом поняла, что ему пришлось расстаться не только со всем своими накоплениями, но и распродать все свое имущество. Его благородная жертва, о которой он ни словом не обмолвился ни ей, ни ее родным, лишала его средств и возможности в обозримом будущем найти пристанище и завести семью. Ей вдруг вспомнилось, как однажды, после удачной сделки он, посмеиваясь, сказал: – Если так пойдет, то уже через несколько лет, я, пожалуй, мог бы и жениться. Тогда она не придала его словам особого значения, сочтя их расхожей фразой, но сейчас ей казалось, что она вспоминает сильное смущение Учителя, которое он неуклюже пытался скрыть нарочитой легкомысленностью тона. И только теперь Мона поняла, чего ему стоило ее лечение. Ради ее исцеления, о котором она так мечтала, он отказался от нее! Как это благородно и как это несправедливо! Девушка горько вздохнула: «Если бы я знала, если бы я тогда поняла…» «Где он может быть сейчас? – с грустью думала она о своем далеком друге, – бредет ли где-то в дороге, или трясется в карете, а, может быть, плывет под парусами к далеким странам, в которых еще никогда не бывал… Когда же он вернется?! Мне надо с ним поговорить! Мне обязательно надо с ним встретиться!» – не унималась она. Мона не могла смириться с тем, что навсегда останется в его памяти неблагодарной и глупой, непонимающей и не умеющей ценить те изумительные сокровища, которыми он одарил ее. Ей не терпелось сказать ему, что она догадалась обо всем и может принять его самоотверженный дар, ответив преданной любовью. «Но мы все равно не сможем пожениться, – вздыхала она. – Ну и пусть! Но мы сможем остаться друзьями, как раньше… Ах, нет! – восставало ее сердце. – Но почему, почему он не сказал мне тогда все прямо?!» – отчаянно вопрошала Мона, понимая, что вряд ли была способна услышать его. «А если он сгинет в безвестности где-нибудь в далекой тайге или пустыне?! – лихорадило ее. – Нет! Только не это!» Мона глубоко вздохнула, прогоняя панические мысли и подступившие к горлу рыдания. Она не отрываясь, смотрела на пылающий в камине огонь, пока смятение ее не улеглось, и мысли потекли спокойно и уверено: «Я не забуду его. Я буду ждать его сколько придется, хоть всю жизнь – медленно проговорила она, словно давала зарок Провидению, – лишь бы он был жив». Девушка вернулась в холодную неуютную постель. «Послезавтра я буду уже дома, и все разрешится, обязательно разрешится…», – засыпая, успокаивала она себя. Ее долгое путешествие подходило к концу, к полудню они прибыли в ее родные места. По дороге все оставшиеся версты она с жадностью вглядывалась в окно, упиваясь знакомым пейзажем. Вот он родной край, такой простой, безыскусный, – поля на пологих холмах и редеющие пролески по обочинам дороги, – но сколько пронзительной чарующей красоты в этом незатейливом и печальном пейзаже! Сердце девушки переполнялось восторгом. Осталось каких-нибудь пару часов, и она выйдет из кареты и пойдет к родному дому по старым щербатым булыжникам, увидит знакомые лавки и небольшие домики, среди которых выделялись только церковь с высоким шпилем и неуклюжее помпезное здание городского совета на главной площади. Каким милым ей казалось все это сейчас! Мона прерывисто вздохнула, стремясь успокоить бешено колотившееся сердце, она не позволяла себе и думать о встрече с родными, о которых тосковала все эти долгие годы, опасаясь, что не выдержит и расплачется на глазах у всех. Наконец дорожная карета, в которой путешествовала Мона, застучала колесами по мощенной городской улице. Пролетев по пустынной в этот час деловой части города, кучер залихватски затормозил на городской площади, вырулив к почтовой станции. Возница, лихо спрыгнув с козел, отпер дверь кареты и громогласно объявил: – Хомвилладж! Мона никак не могла дождаться, когда наконец спустится засуетившийся грузный господин замешкавшийся на ступеньках, и, буквально вылетела из кареты. Спеша выбраться из толчеи, она не обращала внимания на недовольные взгляды толпившихся около опустевшего дилижанса пассажиров, и вдруг увидела отца, пересекающего площадь. Он торопился, почти бежал, сняв шляпу, чтобы ее не унесло порывистым зимним ветром, и его седые волосы трогательным пушистым венцом топорщились вокруг головы. – Мона, девочка моя! – воскликнул господин Грант дрогнувшим голосом, разглядев среди пассажиров дочь. Она бросилась к нему в объятья и, уткнувшись лицом в его плечо, разрыдалась. Когда улеглись первые волнения от долгожданной встречи, слезы радости и жаркие объятия, Мона увидела, как изменились ее родные. Родители постарели. Она с нежностью оглядывала утратившие округлость форм лица, лучики морщин, бегущих по всему лицу, поседевшие волосы. Они казались чуть меньше ростом и тоньше, словно начали незаметно таять, подходя к своему золотому веку. Несмотря на деятельную натуру госпожи Грант и ее супруга, они все больше нуждались в помощи. И Мона с благодарностью наблюдала, с какой трогательной заботой и вниманием брат предупреждает желания родителей, стараясь не дать им почувствовать свою беспомощность. Том за три года, что она не видела его, превратился во взрослого сильного мужчину. Он окреп и держался уверено и просто, но нрав его, спокойный, добродушный, оставался все тем же. Как уже успела рассказать ей мама, получив повышение по службе в почтовом ведомстве, куда Том пошел по стопам отца, ее брат обручился с соседкой, белокурой милой Рози, которую Мона помнила нескладным подростком. Мона бродила по дому, с умилением вдыхая родной домашний запах, касаясь старых вещей, хранящих следы их детских забав или печалей. На потемневших обоях в детской до сих пор виднелась глубокая царапина. Она появилась, когда они с Томом подрались из-за лошадки. А вот небольшой темный закуток за перилами у выхода на чердак, он был их детской штаб-квартирой, где обсуждались самые важные и тайные вопросы союза Толимз, как они себя прозвали по первым буквам своих имен. Мона спустилась по лестнице вниз, оказавшись в небольшом холле. А вот и черный сундук, теперь его задвинули в самый дальний угол. В нем хранилась старая одежда, которые дети могли использовать в своих играх и представлениях, которые устраивались ими на праздники. Во всех их играх и семейных спектаклях роли были распределены заранее: Тому была отведена роль главного героя, будь-то благородный пират, или прекрасный принц, или находчивый Алладин, Лия играла роль красавиц, которых должен был спасти Том, а Моне всегда доставались злодеи, против чего она никогда не возражала и с чем, по общему мнению, неплохо справлялась. После смерти Лии, они уже так весело не играли. А вот и следы когтей их кота Смока, которого они детьми притащили тайком в дом маленьким тщедушным котенком, спрятав наверху в своей спальне, пока мама не обнаружила и не освободила бедное животное из детского плена. Смок стал всеобщим любимцем, будучи натурой благородной и ласковой, хоть и не без странностей: отучить его от противной привычки точить когти у двери в гостиную оказалось совершенно невозможным. Приближалось Рождество, предпраздничная суета в родном доме, обдав ее пряной волной ароматов, закружила в радостном водовороте переживаний. Какими милым и мудрым казался ей теперь заведенный госпожой Грант уклад, каждая мелочь которого приобретала новый смысл и глубину непередаваемого ощущения родного дома. Мона с непередаваемым чувством погрузилась в совместные с родными хлопотами, по которым так скучала все эти годы, отмечая Рождество вдали от дома. Теперь все эти нехитрые заботы казались ей исполненными какой-то неуловимой музыкой семейного счастья. Все было как прежде: и поход в лес, и пушистая елка, и зеленые ветки пихты и остролиста, и плетение гирлянд, и свечи, и елочные игрушки, и шар Лии. Все было как прежде, как было много раз до этого, и как будет, дай бог, еще много-много раз, и все-таки в этом году все было для Моны по-новому, все обрело особый вкус и смысл. Нечто похожее Мона испытала как-то в детстве, когда заметила, как сквозь вымытые к Пасхе окна заглянуло яркое весеннее солнце, наполнив светом даже самые дальние уголки комнаты, и это озарение полностью изменило все, ничего в сущности не меняя. Теперь заведенный ритуал виделся ей совершенной формой, что выявляет саму суть жизни – жить в любви и радости ради других. Укладывая под елку свой подарок, Мона уже не смущалась, как прежде. Она привезла родным много сувениров, которые смогла купить, введя с первого дня своего приезда в клинику строгую экономию личных средств, что выдавались ей еженедельно. Но под елку отправился только небольшой томик темной кожи, в который она заказала переплести свои рассказы. Рождественская ночь выдалась тихой и ясной. Белый пушистый ковер, только что выпавшего снега, устилал площадь, приглушая шаги горожан, спешащих в церковь. В торжественной тишине серебряное сияние рогатого месяца, которым во всю ширь улыбалось мерцающее звездами небо, казалось исполненным неуловимым звучанием дивной мелодии, повинуюсь которой плавно кружились снежинки, то ли спускаясь на землю, то ли воспаряя ввысь. Мона вслед за матерью продвигалась по узкому проходу к скамье, на которой обычно располагалась семейство почтмейстера. Их скромная церковь, украшенная лишь гирляндами остролиста и пушистыми ветками пихты, так мало напоминала величественные изысканные соборы с богатым убранством позолотой и резьбой, в которых ей довелось побывать. И все же Мона всем сердцем была предана безыскусной искренней простоте богослужений хомвилладжской церкви. Как она любила это время перед началом службы! Легкая суета рассаживающихся прихожан, рокот приглушенных разговоров, но уже через несколько минут, все стихнет и под торжественный возглас начнется совсем иное действо, в котором чудесным образом переплетутся земля и небо, и человек встретится с Создателем. Мона притихла, чтобы не упустить этого чуда. Еще мгновение – и служба уже лилась, заполняя собой все пространство и соединяя сердца в трепетном единстве с Богом. И казалось, что не только люди, но каждая частица бытия ликует и радуется, славя в едином хоре родившегося Спасителя. «Как странно, – думала Мона, когда они вышли из церкви в переливающуюся хрустальным светом ночь, – как странно, что Спасение приходит к нам не от могущественного, облеченного властью и силой Владыки, а от беззащитного крошечного Ребенка. Ни в воинственном громе оружия или оглушительных фанфарах славы, а в тихом стоне Распятого на кресте в бесславии и безвестности». Ярко горел камин, согревая маленькую гостиную в доме Грантов, расшалившееся по случаю праздника солнце беспечно пускало в окна веселых солнечных зайчиков. Пушистая елка посреди комнаты кокетливо красовалась своим нарядом, гордо выставляя напоказ пять самых красивых шаров, что грациозно покачивались, приветствуя своих хозяев, когда те вытаскивали подарки. – Да, милая, – обратился к Моне отец, когда все подарки были преподнесены и раскрыты, – тебе придется еще раз забраться под елку, там спрятан еще один подарок. Это твой Учитель просил передать тебе к Рождеству, когда покидал Хомвилладж. Помоги сестре, сынок, – попросил господин Грант Тома, – сверток-то больно тяжел. Видать, книги он тебе оставил. От волнения Мона не могла вымолвить ни слова, дрожащими руками она с трудом развертывала тяжелый сверток. Там действительно оказались книги: роман, книга по истории и записки путешественника. На обложке «Записок» стояло имя Учителя. Вот он плод его самоотверженного труда, что она когда-то разделила с ним. Мона, отложив две другие книги, бережно раскрыла сочинение своего друга, на первой странице, кроме пространного посвящения господину графу, взявшего на себя оплату издания, ниже было напечатано: «Huius rei memoria in me vigebit*******. Моему другу и незаменимой помощнице мисс Грант». На глаза растроганной Моны накатились слезы. Перевернув страницу, она обнаружила там письмо, адресованное ей. «Дорогая мисс Грант! Дерзаю обратиться к Вам с письмом, хоть и не имею на то Вашего позволения, но надеюсь, что наша давняя дружба, послужит мне оправданием. Мне очень жаль, мисс Грант, что при нашей последней встрече, я не смог сказать Вам того, что только теперь мне представилась возможность сообщить Вам. Надеюсь, моя откровенность не смутит и не обидит Вас. Когда Вы будете читать это письмо, Вы, должно быть, уже вернетесь в Хомвилладж, и мне очень хочется верить, что результаты Вашей поездки будут удовлетворительными. Пока же я ничего не знаю о них. Но вне зависимости от оных, я должен признаться, что с некоторых пор Вы стали для меня не только самым близким человеком, но и самой прекрасной женщиной. Я догадываюсь, что ваши настоящие чувства совсем не в мою пользу, но позвольте мне хранить надежду на то, что когда-нибудь возможно они переменятся. Сейчас, я получил предложение от N*** географического общества, и отправляюсь в Новый свет. Путь предстоит неблизкий, и по самым общим расчетам возвращение ожидается не ранее чем через три года. Но я надеюсь, что по прошествии этих лет, я смогу предложить вам не только свое сердце, но и руку, будь у Вас такое желание. Мой дорогой друг, я не знаю, что меня ждет, но я обещаю, что сделаю все возможное, чтобы вернуться в Хомвилладж, хотя бы только для того, чтобы еще раз увидеть Вас. Ваш бывший учитель и верный друг Даниэль Герц». – Детка, что случилась? – услышала Мона голос матери, – что он пишет? Мона подняла заплаканное лицо: – Он пишет о том, что любит меня и хочет, чтобы я стала его женой, – Мона опустила руку с письмом на колени. – Мама, это он, он спас меня! Спас еще до того, как я уехала лечиться! Спас, потому что полюбил меня! Родители тревожно переглянулись, а Том, подавшись к взволнованной сестре, в нерешительности остановился. – Но он уехал! – воскликнула Мона, не владея собой, – Он ничего не знает! Она вскочила и заметалась по комнате. – Он уехал так далеко! Так далеко! Девушка подошла к окну и, устало опустившись на оттоманку, сокрушенно прижалась лбом к стеклу. День был ясный, и солнечные лучи весело играли на сверкающем белоснежном уборе Холмвилладжа, в который его одело Рождество. Дома стояли нарядные, словно засахаренные пряники, а безлюдная городская площадь, угол которой был виден в окно, ослепительно сияла нетронутой белизной, точно обшитой ярко-синими лоскутами теней. Пустую площадь Хомвилладжа, чисто выбеленную вчерашним снегом, пересекал быстрым шагом долговязый человек. По всему было видно, что прибыл он издалека. Из-за сильного загара его можно было бы принять за азиата, если бы ни его выцветшие брови и светлые глаза, казавшиеся слегка удивленными за круглыми стеклами увеличивающих очков. Путешественник нес потертый саквояж и заплечный мешок, вместе с которым за спиной у него была пристроена небольшая переносная конторка. Одет он был необычно: чуть сдвинутая на затылок широкополая шляпа, свободная светлая с высоким воротом куртка, препоясанная ремнем, на котором, висел кожаный футляр с подзорной трубой, фляга и медная чернильница, на плечи по верх куртки была надета странная накидка с прорезью для головы невероятно яркой расцветки, спускающаяся на грудь и спину длинными кистями, обут иностранец был в высокие тяжелые ботфорты. Подойдя к дому почтмейстера Гранта, незнакомец снял шляпу и остановился, глядя на окна второго этажа. ******* Я буду это всегда помнить (лат.) КОНЕЦ
Tatiana: Ах, Юлия! Нет слов! Юлия пишет: Подойдя к дому почтмейстера Гранта, незнакомец снял шляпу и остановился, глядя на окна второго этажа. У них теперь все впереди. Чудесная история. Такая добрая и оставляющая после себя ощущение, что в жизни есть место празднику.
Inn: Юлия, очень приятная сказка, спасибо! Можно, "туфлю" ;-) к самой первой части?.. "тупоносом туфле с перепонкой" - слово "туфля" - женского рода (с ударением на "у"), а значит "тупоносой туфле с перепонкой"
novichok: Юлия Очень светлая, трогательная история о Любви Спасибо
Юлия: Tatiana Inn novichok Большое спасибо! Inn пишет: слово "туфля" - женского рода А я полагала, что это слово употребляется и в мужском роде. Или есть какое-то определенное правило, когда какой род использовать? Я не знала. Спасибо! Если это цепляет, то лучше переменить пол туфля
Axel: Юлия Настоящая Рождественская сказка. Спасибо
Inn: Юлия, слово "туфли" в ед. ч. имеют единственный вид - "тУфля", никаких других вариантов нормами русского языка не предусмотрено. Вы можете сверится на портале Грамота.ру - http://www.gramota.ru/slovari/
Хелга: Юлия Спасибо, спасибо за чудесную, жизнеутверждающую сказку! Мы так часто не видим и не ценим тех, кто рядом с нами. Главное вовремя увидеть и понять это или услышать голос того, кто говорит об этом. Очень прониклась идеей, как я ее восприняла, излечиться от страданий с помощью пера и бумаги... Замечательная история! Тапусик... Какими милым и мудрым казался ей теперь заведенный госпожой Грант уклад, каждая мелочь которого приобретала новый смысл и глубину непередаваемого ощущения родного дома. Мона с непередаваемым чувством погрузилась в совместные с родными хлопотами,
Мисси: Юлия Спасибо, чудесная история.
Юлия: Хелга Мисси Спасибо за добрые слова и тапок! Хелга пишет: Очень прониклась идеей, как я ее восприняла, излечиться от страданий с помощью пера и бумаги... С точки зрения психологии (и личного опыта), это очень действенный метод. Inn пишет: слово "туфли" в ед. ч. имеют единственный вид - "тУфля", никаких других вариантов нормами русского языка не предусмотрено. А как же "туфель"? Вот, что нарыла в "Ушакове": ТУ'ФЕЛЬ, фля, р. мн. -флей, м. (простореч., обл.). То же, что туфля (см. туфли). ТУ'ФЛИ, фель, флям, ед. ту́фля (туфля́ неправ.), и, ж. (см. еще туфель) [от ит. pantofola]. И у Даля: ТУФЕЛЬ м. и туфля ж.
Inn: Юлия, не хочу с Вами спорить, но Вы сами написали "простореч., обл." У К.Г.Паустовского (из рассказа "Снег", 1943 г.): "... и была больше похожа на ту девушку с золотыми волосами, которая потеряла хрустальную туфлю во дворце."
Алиса: Юлия, какая интересная история! Прекрасно выдержан жанр. Почему мне все время вспоминается некто Эрнст-Теодор-Амадей? ;) К чем бы это? Наверное, потому, что тема очень гофмановская - волшебство, пронизывающее обыденную жизнь, когда и будни - не совсем будни, и чудеса - другие чудеса, чем мы, подготовленные только традиционными сказками, ожидаем. А может быть, и потому, что Рождество получается больше немецкое, чем английское, но, в конце концов, в Англии было такое время, когда Рождество у них бытовало в значительной степени немецкое. Чтобы не отстать от других в литературной правке, какой-то вклад в общее впечатление налета не-английскости вносит "госпожа" вместо традиционного "миссис" и т.п. Ах да, еще в первой части должно быть "ПровИдение". :)
Цапля: Юлия Чудесно! немножко щемяще, с грустинкой , но позитивно и оптимистично в финале
Юлия: Inn Нет, нет, Inn ! я не в качестве спора, а исключительно волею пославшей мя жены истины ради. Вы, человек подкованный в теоретическом плане, вот я и решила докопаться, что же с этой обувью происходит. А в своем файле я уже исправила (в теме уже не могу). Признаться, мне казалось, что вариант "туфель" более архаичный, потому я его и употербила, чтобы создать атмосферу (это же самое начало). Но так как это больше смахивает на ошибку, лучше убрать.
Юлия: Алиса Большое спасибо за добрые слова и тапки, конечно же ПровИдение! Алиса пишет: Рождество получается больше немецкое, чем английское, но, в конце концов, в Англии было такое время, когда Рождество у них бытовало в значительной степени немецкое. Чтобы не отстать от других в литературной правке, какой-то вклад в общее впечатление налета не-английскости вносит "госпожа" вместо традиционного "миссис" и т.п Дело в том, что я вообще не хотела в сказке какого-то конкретного географического присутствия. И применение различных обращений (мисс, мадемуазель, фройляйн) по задумке должны был просто указать на то, что люди живут в разных странах: что существуют языковые и культурные границы. Потому я и попыталась избежать ассоциации с конкретной страной и культурой, используя нейтральное госпожа и господин, а не "миссис" и "мистер", и возвращается героиня просто на дилижансе, нет упоминаний о морском путешествии. Но возможно, мне не удалось это сделать чисто, и вылезают вопросы... Вы считатете, что стоит все-таки усилисть английское присутствие и поменять господ на "мистера и миссис", тем более, что я все равно использовала именно английский язык?
Юлия: Цапля Спасибо, дорогая! Я, честно говоря, думала, ты меня будешь осуждать за неграмотное описание болезни и чудесного исцеления
Цапля: Юлия Юлия пишет: думала, ты меня будешь осуждать за неграмотное описание болезни и чудесного исцеления если бы ты анамнез заболевания писала... *вредничая* Придирайся я к таким вещам, я бы придралась к тебе еще в Если мы когда-нибудь, где ты штатного психиатра уложила с ИМ. Но для непрофессионала описание тиреотоксикоза у тебя выглядит очень убедительно. С другой стороны, читателю ведь иное важно.
apropos: Юлия Чудесная, добрая сказка! И в ней - как и положено в сказках - и чудесное исцеление, и любовь, и вера с надеждой... спасибо за создание прекраснего новогоднего настроения!
novichok: Алиса пишет: Почему мне все время вспоминается некто Эрнст-Теодор-Амадей? Вот и мне вспомнился "Щелкунчик" Гофмана
Юлия: Цапля apropos !
полная версия страницы