Форум

Невыдуманные истории из жизни.

Wega: Порою в нашей жизни вдруг происходит нечто совсем необычное: или событие, или встреча, которые либо сильно меняют течение нашей жизни, либо запоминаются и учат нас чему-то новому и неведомому прежде. Давайте поделимся историями, которые произошли с нами или с кем-то другим - ведь жизнь наша так богата на выдумку!

Ответов - 61, стр: 1 2 3 4 All

Wega: Рассказывает М.И.Ромм. Рассказ о Наташе. Наташе было два года, когда мы поженились с Кузьминой, всего два года, ну, с ма-а-алень-ким хвостиком. Девочка была упитанная, кругленькая, плотненькая, очень аппетитная, какая-то промытая. Всем очень нравилась. Хорошенькая была. Характер у нее был мужественный. Других ребят била лопаткой. Дело в том, что объяснила ей как-то Леля: ты не жалуйся, когда тебя обижают, отвечай сама. Ну, и стала она отвечать сама. Трахнет лопаткой по голове, ну и конфликт. Меня называла Ом, Сливкина называла Бум. Еще не переехал я на квартирку Кузьминой, а уж она объясняла соседкам: «Теперь папа Боря с нами жить не будет, будет с нами жить дядя Ом, больная гада». А «больная гада» — это вот почему. Дело в том, что племянник мой Илюша был в то лето болен дезинтерией, а жили мы рядом, в Кратово, на соседних дачках. Ну, и Леля объяснила Наташе, что ты к Ромму не подходи, у него Илюша болен, можно заразиться. Ну, стала она с тех пор меня называть «больная гада». «Уйди, больная гада», — и все. И никак от этой «больной гады» не мог я отделаться. Переехал я потом к Кузьминой. Квартирка у нее была такая — коммунальная, в полуподвале, в каком-то переулочке, уже забыл его название. Полуподвальчик, две крохотных комнатушки. Стать в углу — до другого угла достать можно. Полы кривые. Одна комната наша с Лелей, другая Наташкина, еще меньше. Правда, старалась Леля эти кривые полы натирать до блеска. Блестели, но кривыми оставались. Поначалу я решил быть принципиальным: девочку не подкупать. Не дарить ей ни шоколадок, ни конфеток, ни разных игрушек, а так — хорошим отношением, беседами, тем другим завоевать ее сердце. Но не удавалось мне это как-то, не выходило. Правда, вообще у нас в то время не очень ладилось. Леля была очень нервная, я был в очень нервном состоянии, мать у меня тяжело болела, вскоре умерла. Сложно было все. Ну, и с Наташкой особенно. С чем я к ней ни подойду, — «Уйди, больная гада». Как-то купила Леля не то эпидиаскоп, не то волшебный фонарь какой-то, не то диапозитивный фонарь, стал я его собирать, показывать Наташе, как и что. Она заинтересовалась, да и сунула пальчик в розетку штепсельную, ее током и шарахнуло. Она решила, что это я нарочно. Рев поднялся несусветный. Я и так, и этак пытался ее уговорить, что это случайно, нечаянно, не нарочно, — ничего не помогало. «Уйди, больная гада»,— и все тут. Вообще в этот период мне не везло как-то, не получались у меня многие вещи. Однажды пришла к Леле Барнетова мамаша, очень тонкая дама, стала уговаривать ее, чтобы она вернулась к Борису, что погибает, мол-де, Борис. И почему это она променяла такого чудного Бориса на какого-то Ромма. А Леля ей стала меня рекламировать, говорить, что такой интеллигентный, такой вежливый, такой умный и так далее, такой воспитанный. А я как раз в это время шел домой. И так как Леля очень любила пиво и раков, как раз я увидел крупных, хороших раков, купил сотню — целую корзинку — и полдюжины пива. И вот в одной руке я тащу раков, в другой пиво. Влетел в квартиру, движения-то у меня не всегда рассчитаны, двигаюсь я, как известно, быстро, стукаюсь часто. Ну, и тут с непривычки я поскользнулся на этом кривом паркетике и грохнулся. Пиво — вдребезги, раки — по всей комнате расскакались, я сижу, ушибся страшно. Матюгнулся, смотрю — дама какая-то сидит, только тут я ее заметил. Дама встала, поджала губы, говорит: — Да, я убедилась, — и выплыла. Это «я убедилась» относилось, конечно, к моей воспитанности. Леля от горя прямо заплакала, не вышла реклама: — Что ты наделал?! Ну, вот так, жили мы в этом подвальчике. К весне Наташка заболела скарлатиной, заболела очень тяжело, болела долго. Я переселился в гостиницу, вынужден был. Приходил каждый день под окно разговаривать, помогал, чем мог. И эта болезнь Наташкина в наших отношениях с Лелей была какой-то переломной, поверила она в меня, и как-то сблизились мы очень в это время. Но с Наташкой отношения не изменились, оставался я «больной гадой»: «Ом, больная гада». Но вот тут произошел как-то очень своеобразный случай, странный, который совсем по-новому осветил для меня Наташкин характер. Была тогда у нас при ней нянькой девчонка Сашка, такой переросток, лет четырнадцати или пятнадцати. Приехала она из деревни, была она сестрой домработницы Лелиной — Маруси, которая ушла. Ну, костлявая, лопатки углом, немножко такая неуклюжая. Наташку она обожала, просто обожала. Выходила с ней она гулять на бульвар. Барнет давно уж ее не видал, и вот однажды (месяцев девять уже не видел Барнет Наташку) гуляла с ней Сашка на Тверском бульваре, и вдруг — Барнет тут. Сашка даже покраснела от страха, сердце заколотилось, говорит: что будет? Барнет увидал Наташку, и страшно она ему понравилась. Стал он ее угощать: — Хочешь шоколадку, Наташенька? Она его, конечно, узнала, назвала папа Боря, но от шоколадки отказалась и сказала: — Нет, не надо, мне Ом каждый день вот такую шоколадку приносит, — и показала ручонками примерно на пуд шоколадину. Он говорит: — Конфетку хочешь? — Мне Ом каждый день много-много конфет дарит. А я ей ничего решительно не дарил. — Ну, хочешь, игрушку купим? Вот тут игрушечный магазин. Она говорит: — Мне Ом автомобиль купил. Но тем не менее затащил ее Барнет в магазин. А надо сказать, Наташка мечтала о плюшевом медведе, а тогда нельзя было купить, не производились плюшевые медведи, можно было купить только в комиссионных плюшевого медведя. И надо же, что как раз в этот момент на прилавок был выставлен большой комиссионный плюшевый медведь. И Сашка стала уговаривать Наташку: «Попроси медведя, попроси медведя!» Уж очень ей хотелось разорить Барнета на медведя или на что-нибудь такое, дорогое. Но Наташка, отказалась: — Нет, не хочу медведя. Какой-то поезд стоял. — Нет, не хочу поезд. Кукла огромная. — Куклу не хочу. Наконец уговорила ее Сашка, какую-то выбрала она грошовую жестяную трубу. Купил ей Барнет эту трубу. Пришла Наташа домой, дунула в эту трубу и сказала: — Нет, плохая труба, я ее мальчику подарю. Пошла на двор и подарила ее мальчику. Вот тут открылась мне с другой стороны Наташа. Поразило меня, как в этом маленьком существе идет какая-то своя, большая жизнь; очевидно, обиделась она на Барнета, что исчез он. И вот так она ему отомстила: ничего у него не взяла. Но поскольку она похвастала ему, что я ей каждый день «шоколадину вот такую дарю», купил я ей шоколадину. Стали у нас отношения получше, однако продолжала она меня называть Ом, папой никогда не называла. Ну, тут вскоре получили мы квартиру. Получили странным образом. Я в то время переругался с Шумяцким, написал ему бешеное письмо, обвиняя его в семи смертных грехах. Он вызвал Сливкина и говорит: — Вот вы расхваливали этого Ромма, вы посмотрите, какой мерзавец, какое письмо написал! Дайте ему квартиру, а то еще в ЦК пойдет жаловаться. И вот таким образом получил я квартиру — трехкомнатную. Большие комнаты, двадцать метров, двадцать два. Ну, когда переехали мы в квартиру, остались по одному в комнате, Леля с непривычки испугалась, кричит: — Ромм, мне страшно, тут пусто. Не могу одна. Ну, в этой квартире стали мы жить, постепенно привыкать, и у Наташки объявилась приятельница — Галка Волчек, дочь Бориса Волчка. Вот однажды разговаривали они с Галкой, и Галка спрашивает: — Твоего папу как зовут? Наташка отвечает: — Моего папу зовут «папа Боря». — Нет, врешь, — говорит Галка, — у тебя не папа Боря, твоего папу зовут Ромм. Она говорит: — Нет, у меня папа Боря. — Нет, Ромм твой папа. Ну, не знаю, чем кончился разговор, пошла она спрашивать Лелю насчет того, какой у ней папа — папа Боря или папа Ромм? Ну, очевидно, ей Леля объяснила, что «теперь твой папа — Ромм». Задумалась она, думала долго. На следующее утро подходит к Леле, как только та проснулась. — Ты не спишь? — Не сплю. — Мама, можно я Ома папой назову? Леля говорит: — Можно. Она пошла к моей комнате, постучалась. Я спрашиваю: — Кто там? И вдруг слышу Наташкин голосок: — Папа, можно войти? Я говорю: — Можно. Она входит: — Доброе утро, папа. Я ей говорю: — Доброе утро. Просиял, признаться, весь. Первый раз она меня папой назвала. Она постояла, засмеялась и говорит: — Ну, я пойду, папа. — Иди. Побежала она к Леле и кричит: — Мама, я Ома папой назвала, и он откликнулся. Ну, так, назвала-назвала, но, однако, больше называть в ближайшие дни не стала. А прошло дня два, и пришел ко мне Барнет. У него что-то со сценарием не клеилось, он просил меня помочь. Мы с ним сидели вечером, работали, а Наташка, как увидела его, побагровела, прямо вся кровь ей бросилась в личико, и так испугалась, что даже Борис смутился: — Что с тобой, Наташа? Но она взяла себя в руки: — Ничего. Очевидно, она испугалась, что вот предала она папу Борю, Ромма папой назвала, а он тут взял да и пришел. А в гостях у нее, как видно, была Галка Волчек. Прибежала она возбужденная, и какой-то у них с Галкой произошел разговор, какой уж не знаю, а мы сидели с Барнетом, работали. Потом Сашка потащила Наташу купаться. Ее каждый вечер купали, и был такой обряд: искупают, а потом завернутую в простынку приносят прощаться — такую розовую, аппетитную, просто прелесть. Ну вот, потащила она ее купаться, а Галка осталась одна. Сидит — надулась, сопит. Леля ее спрашивает: — Ты что? А она мрачно в ответ: — В животе бурчит, меня дома плохо кормят. Леля говорит: — Что ты врешь, в чем дело? — У Наташки двое папов, у меня один. Ну, ничего, у меня тоже скоро будет второй папа — Исаак. Это дед ее, отец ее матери, его Исааком звали. Так вот, скоро будет второй папа — Исаак. С тем и отправили ее домой. Ну, а когда Наташку выкупали, Сашка принесла ее в комнату, где мы сидели с Барнетом, прощаться. Ну, это был уж ритуал — приносили ее, подносила ее Сашка, я говорил: «Спокойной ночи, Наташенька», она говорила «Спокойной ночи» и подставляла щечку. Вот тут принесла ее Сашка (она все-таки уважала Бориса Васильевича), к первому поднесла к Борису Васильевичу. Ну, Борис Васильевич говорит: «Спокойной ночи, Наташенька». Та ему говорит очень спокойно, но приветливо: «Спокойной ночи», — и подставляет., щечку. Потом поднесла Сашка ее ко мне. Я тоже: «Спокойной ночи, Наташенька». И вдруг она: «Спокойной ночи, папочка! Милый». И начинает меня целовать. Причем обхватила меня руками, целует и косится на Барнета. И Барнет даже покраснел — так это было по-женски, вот эта женская месть: вот я Ромма целую и назвала его папочкой, а ты гляди. Унесла ее Сашка, которая тоже вся зарделась. Такая удивительная была сцена, что после нее, пожалуй, да, после нее и работать было трудно. Барнет ушел. Но назавтра опять пришел. Поднимается по лестнице, а навстречу ему спускается Наташа. Он: — Здравствуй, Наташа! Она ему: — Здравствуйте. Он осекся чуть-чуть и говорит: — Ромм дома? Она отвечает: — Моего папы дома нету, а моя мама дома. Барнет повернулся и пошел вниз. Вот так назвала она меня папой и стала считать папой. Было ей в это время уже годика три с половиной. Ну, а тут как раз жил в том же доме Пырьев, и началась у него история с Ладыниной. Бросил он Аду Войцик, а сын ее Эрик был приятелем Наташки, чуть постарше ее был. Дома у них тяжело. Иван иногда появлялся, скандалы у них происходили и то-другое. Ада большей частью была одна, не разговаривала с Иваном. Во всяком случае, Эрик все это понимал, и было ему плохо. Вот как-то ходил он по двору очень грустный, Наташа с ним затеяла объяснение, и вот он ей говорит, что «папа нас бросил, у меня теперь нет папы». И Наташка ему говорит: — Слушай, скажи маме, чтобы она вышла замуж. Вот моя мама так сделала, ты знаешь, очень хорошо. У меня теперь папа Ромм, и, знаешь, мы с ним так отлично живем, очень хорошо. Эрик пошел к Аде и этот совет Наташкин ей передал. Это уже было, когда я готовился к «Ленину в 1918 году». Летом жили мы на даче, я работал над сценарием, а Леля должна была сниматься... должна была уехать на Украину. И вот однажды, перед ее отъездом, произошло у них объяснение с Наташей, из которого я понял, что все-таки трещина в душе еще не заросла у нее. Она спрашивает Лелю: — Мама, ты уезжаешь? Леля говорит: — Да, завтра уезжаю. Она говорит: — Мамочка, дорогая, не уезжай. Ведь ты у меня одна. Она говорит: — Как — одна? А няня? А Ромм? И тогда Наташа говорит: — Няня может уйти, и будет другая няня. И папа Ромм может уйти, и у него будет другая, а ты у меня одна. Прошло еще несколько лет, и в первый раз Наташка услыхала слово «жид» и что-то по моему адресу. Пришла она взволнованная к Леле и говорит: — Мама, что, разве папа... Что такое — «жид»? И разве папа жид? Леля говорит: — Это ужасное слово, не надо его говорить, это неприличное, гадкое, грязное слово. Есть слово еврей, наш Ромм — еврей и очень хороший человек. И так далее. Объяснила ей все. Через день Наташа приходит и говорит: — Мама, можно мне сделать переливание крови? — Какое переливание крови? — Я хочу, чтобы мне перелили немного папиной крови, раз он еврей, и я хочу быть еврейка, я хочу быть совсем его дочерью. Ну, и вот с тех пор она совсем моя дочь.



полная версия страницы