Форум » Наши переводы и публикации » "Голубой замок" Люси Монтгомери - 2, перевод Хелга » Ответить
"Голубой замок" Люси Монтгомери - 2, перевод Хелга
Хелга: Случилось так, что я влюбилась в эту книгу. И потихоньку начала свой перевод, для собственного удовольствия, ну и чтобы так долго не ждать продолжения. И хочется, чтобы народ прочитал эту книгу. Тапки, замечания, обсуждения, реплики, розочки и кирпичи привествуются в любом виде, размере и количестве.
Юлия: Хелга Чудно, сказочно, волшебно!!!
федоровна: Хелга Хелга пишет: Валенси узнала, как по-настоящему пахнет поспевшая земляника. Ягоды прямо с ветки - совершенно особенное летнее удовольствие. Купленные не такие вкусные, и съеденные дома тоже, абсолютно верно. А лесные ягоды обладают неповторимой "дикой" душистостью. Как хорошо, мы все скоро сможем сами их попробовать, были бы желание и возможность отправиться в лес. Хелга пишет: и они спали без снов под потолком из старых сосен, с которых свешивался мох, а меж ними светила луна, и в шепоте сосен было трудно угадать, где свет, а где звук. Вот тут, мне кажется, "звук" как-то отделился от "шепота сосен", а ведь этот шепот так переплелся с лунным светом, что трудно сказать, где свет, а где звук. Или это у меня заморочка?
Хелга: федоровна пишет: Как хорошо, мы все скоро сможем сами их попробовать, были бы желание и возможность отправиться в лес. Да, да, шансы есть! федоровна пишет: Вот тут, мне кажется, "звук" как-то отделился от "шепота сосен", а ведь этот шепот так переплелся с лунным светом, что трудно сказать, где свет, а где звук. Или это у меня заморочка? Не заморочка, а очень хорошая фраза. Спасибо!
Хелга: Наверное, сыроватая глава. Но положу, чтобы посмотреть со стороны. Глава XXXI Наступила осень. Прохладные ночи уходящего сентября. Пришлось покинуть веранду, но они разводили огонь в большом камине и устраивались перед ним, шутили и смеялись. Дверь оставляли открытой, и Банджо с Везунчиком гуляли сами по себе. Иногда коты зарывались в мех медвежьей шкуры между Барни и Валенси; иногда удалялись из дома в тайны холодной ночи. За старым эркером тлели в дальних туманах звезды. Настойчиво-монотонное пение сосен наполняло воздух. Ветер, разыгравшись, гнал волны, они мягко шлепались о прибрежные скалы. Им не нужно было света, огонь в камине то разгорался, освещая комнату, то, затухал, погружая ее во тьму. Когда ночной ветер усиливался, Барни закрывал двери, зажигал лампу и читал Валенси стихи, эссе и прекрасные мрачные хроники древних войн. Барни никогда не читал романы, уверяя, что это скучно. Но иногда Валенси читала их сама, лежа на волчьей шкуре и смеясь в тишине. Барни не относился к тому роду назойливых людей, что не могут не спросить, если вы смеетесь над чем-то прочитанным: «И в чем же шутка?» Октябрь, создавший пышное многоцветное зрелище вокруг Мистависа. Валенси всей душой погрузилась в него. Она и представить не могла, что на свете существует такое великолепие. Прекрасный мир красок. Голубые, расчерченные ветрами небеса. Солнечный свет, дремлющий на полянах волшебной страны. Долгие сказочно-пурпурные праздные дни, когда они дрейфовали в лодке вдоль берегов или плыли по речкам, одетым в багрец и золото. Красное осеннее полнолуние. Колдовские бури, что обнажают деревья, срывая и расшвыривая листву по берегам. Летящие тени облаков. Разве есть на свете что-то прекрасней этой щеголевато-пышной земли? Ноябрь с его таинственным колдовством, преобразившим леса. С сумрачно багровыми закатами, пылающими на дымчато-розовом фоне над западными холмами. С чудесными днями, когда строгие леса так прекрасны и грациозны благородной безмятежностью сложенных рук и закрытых глаз – днями, наполненными бледным солнечным светом, что струился сквозь запоздало обнаженное золото можжевеловых деревьев и мерцал среди серых буков, сиял на берегах, покрытых вечнозелеными мхами, и омывал колонны сосен. Днями, когда небо изгибалось высоким куполом совершенной бирюзы. Когда изысканная меланхолия, казалось, нависала над пейзажами и красотами озера. Но бывали также и дни неистовой черноты осенних бурь, за которыми следовали пронизывающие до костей, сырые ветреные ночи, когда жутко хохотали сосны, и судорожно стонали деревья на материке. Но что им было за дело? Старый Том соорудил надежную крышу и прочно приладил каминную трубу. «Тепло огня – книги – уют – надежная защита от бури – наши коты на ковре. Лунный Свет, – сказал как-то Барни. – Была бы ты счастливее, имея миллион долларов?» «Нет, даже вполовину. Я бы заскучала от договоров и облигаций». Декабрь. Ранний снег и Орион. Бледные всполохи Млечного пути. Настоящая зима – чудесная, холодная, звездная. Как прежде ненавидела зимы Валенси! Скучные, короткие дни без единого события. Долгие холодные одинокие ночи. Спина кузины Стиклз, которую вечно надо натирать. Жуткие звуки, что издавала кузина Стиклз, полоща по утрам горло. Кузина Стиклз, скулящая о ценах на уголь. Мать, изучающая, допытывающаяся, обиженная. Бесконечные простуды и бронхиты – или страх перед ними. Мазь Редферна и фиолетовые таблетки. Но ныне она полюбила зиму. Зима в «чащобе» была прекрасна – почти невыносимо прекрасна. Дни чистого сияния. Вечера, словно чаши очарования – чистейший вкус зимнего вина. Пылающие по ночам звезды. Холодные утонченные рассветы. Причудливые узоры на стеклах окон Голубого замка. Лунный свет, тлеющий серебром на стволах берез. Клочья туч ветреными вечерами – рваных, закрученных, изумительных туч. Великое безмолвие, строгое и пронзительное. Сверкающие, словно драгоценности, дикие холмы. Солнце, внезапно прорывающееся меж облаками над длинным белым Мистависом. Ледяные серые сумерки, тишину которых нарушал вой снежной бури, когда их уютная гостиная, освещенная языками пламени, с невозмутимыми котами, казалась еще уютней, чем обычно. Каждый час приносил открытия и чудеса. Барни загнал Леди Джейн в сарай Ревущего Абеля и учил Валенси ходить на снегоступах – Валенси, которая должна бы лежать с бронхитом. Но она даже ни разу не простудилась. Позже, зимой сильно простыл Барни, и Валенси ухаживала за ним, опасаясь, что у него пневмония. Но ее бронхиты, казалось, улетели вместе со старыми лунами. Ей повезло, потому что у нее не было даже мази Редферна. Она предусмотрительно купила бутылочку мази в Порте, но Барни со злостью выбросил ее прямо в замерзший Миставис. «Больше не приноси сюда эту чертову дрянь», – коротко приказал он. То был первый и последний раз, когда он резко говорил с нею. Они отправлялись в долгие прогулки сквозь сдержанное безмолвие зимнего леса, через серебряные джунгли замерзших деревьев, и повсюду находили красоту. Иногда чудилось, что они находятся в зачарованном мире из хрусталя и жемчуга, среди белых сияющих озер и небес. Воздух был так чист и хрустящ, что почти дурманил. Однажды они изумленно замерли перед входом в узкое пространство меж рядами берез. Каждая ветвь была очерчены снегом. Вокруг сверкал сказочный лес, словно высеченный из мрамора. Тени от бледного солнечного света казались тонкими и призрачными. «Пойдем отсюда, — сказал Барни, поворачивая обратно. — Мы не должны осквернять это место своим присутствием». Однажды вечером, на просеке, они увидели сугроб, издали похожий на женский профиль. Вблизи сходство терялось, как в сказке о замке Сент-Джона. С другой стороны сугроб выглядел бесформенной кучей. Но с правильного расстояния и угла очертания были настолько совершенны, что когда они вышли к нему, мерцающему на фоне темного соснового леса, то оба воскликнули от изумления. Низкая благородная бровь, прямой классический нос, губы, подбородок и скулы смоделированы, словно скульптору позировала богиня, и грудь такого холодного выпуклого совершенства, словно сам дух зимних лесов устроил это зрелище. «Красота, что воспел человек в Древнем Риме и Греции в красках навек…»*, – продекламировал Барни. «Только подумать, что никто, кроме нас, не видел и не увидит ее», – вздохнула Валенси. Иногда ей казалось, что она живет в книге Джона Фостера. Глядя вокруг, она вспоминала некоторые отрывки, помеченные ею в новой книге Фостера, которую Барни принес из Порта – заклиная, чтобы она не ждала, что он будет читать или слушать ее. «Краски зимнего леса невероятно тонки и неуловимы, – вспоминала Валенси. – Когда проходит короткий день, и солнце трогает вершины холмов, кажется, что над лесами сгущаются не краски, но их духи. Нет ничего, кроме чисто белого, но создается иллюзия мерцания розового и фиолетового, опалового и лилового на откосах, в лощинах и вдоль кромки леса. Вы чувствуете, что цвет есть, но едва вы посмотрите прямо на него, он исчезает. Краем глаза вы замечаете, что он таится, то тут, то там, где мгновение назад не было ничего, кроме бесцветной чистоты. Лишь когда садится солнце, наступает скоротечное время настоящего цвета. Тогда багрянец разливается по снегам, окрашивая холмы и реки, охватывая пламенем стволы сосен. Несколько минут преображения и откровения – и все ушло». «Интересно, бывал ли Джон Фостер на Мистависе зимой», – гадала Валенси. «Вряд ли, – хмыкнул Барни. – Люди, что сочиняют такой вздор, обычно пишут его в теплом доме или на какой-нибудь задымленной городской улице». «Ты слишком суров к Джону Фостеру, – сердито сказала Валенси. – Никто не сможет написать тех слов, что я читала тебе вчера вечером, сначала не увидев все своими глазами, – и ты знаешь, что и он не смог бы». «Я не слушал, – буркнул Барни. – ты же знаешь, я говорил тебе, что не стану». «Тогда ты должен послушать сейчас, – настаивала Валенси. Она заставила его остановиться, пока цитировала. «Она редкая художница, эта старая мать природа, что трудится «ради радости труда» а вовсе не из тщеславия. Сегодня еловые леса поют симфонию зеленого и серого, настолько утонченную, что невозможно определить, где один оттенок переходит в другой. Серый ствол, зеленая ветвь, серо-зеленый мох над белым тенистым покровом. Старая бродяжка не любит нескончаемой монотонности. Не может не сделать мазок кистью. Посмотрите. Вон сломанная сухая ветка ели, прекрасно красно-коричневая, свисает среди бород мха». «Святый Боже, ты выучила наизусть все книги этого парня?» – такова была отвратительная реакция Барни, когда он двинулся вперед. «Лишь книги Джона Фостера сохранили мою душу живой в эти последние пять лет, – возразила Валенси. – О, Барни, посмотри, какая филигрань снега на трещинах ствола старого бука». Выходя на озеро, они меняли снегоступы на коньки и так добирались до дома. Как ни странно, Валенси научилась кататься на коньках еще школьницей, на пруду за Дирвудской школой. У нее никогда не было собственных коньков, но некоторые из девочек давали ей свои, и она приобрела сноровку. Дядя Бенджамин однажды пообещал подарить ей пару коньков на Рождество, но когда оно наступило, вместо них подарил туфли. Она не каталась с тех пор, как повзрослела, но старые навыки быстро вернулись, и какими же славными были часы, когда они с Барни скользили по льду белых озер мимо темных островов, где молчали запертые летние коттеджи. Сегодня вечером они пролетели через Миставис, навстречу ветру, в возбуждении, от которого порозовели бледные щеки Валенси. А впереди ждал ее милый маленький дом, на острове из сосен, с укутанной снегом крышей, сияющий в ночи. Его окна лукаво подмигивали ей своим блуждающим светом. «Похоже на картинку из книги, да?» – спросил Барни. У них было чудное Рождество. Никакой суеты. Никакой суматохи. Никаких пустых попыток свести концы с концами. Никаких неистовых усилий вспомнить, не был ли вручен ли такой же, что и на позапрошлое Рождество, подарок одному и тому же человеку. Никаких массовых или спешных покупок. Или ужасных семейных «воссоединений», где она сидела немая и ненужная, и никаких «нервных» атак. Они украсили Голубой замок сосновыми ветками, а Валенси сделала красивые блестящие звездочки и повесила их среди зеленой хвои. Она приготовила ужин, коему Барни отдал должное, пока Везунчик и Банджо подбирали свои косточки. «Земля, что может взрастить такого гуся, восхитительна, – произнесла молитву Валенси. – Канада навсегда!» И они выпили за Юнион Джека бутылку вина из одуванчиков, которую кузина Джорджиана дала Валенси вместе с покрывалом. «Никто не знает,– торжественно сказала она тогда, – в какой момент может потребоваться чуть взбодриться». Барни спросил, что Валенси хочет в подарок на Рождество. «Что-нибудь легкомысленное и необычное», – ответила она, та, что в прошлом году получила в подарок пару галош и две шерстяные нижние рубашки с длинными рукавами в позапрошлом. К ее удовольствию Барни подарил ей жемчужные бусы. Валенси всегда хотела нитку молочно-белых жемчужных бус – похожих на замороженный лунный свет. А эти были так красивы. Ее лишь беспокоило то, что они слишком хороши. Должно быть, очень дороги – пятнадцать долларов, по меньшей мере. Мог ли Барни позволить себе такое? Она ничего не знала о его финансах. Она не позволяла ему покупать себе одежду – сказала, что у нее достаточно средств на наряды, пока они будут ей нужны. В круглую черную банку на каминной полке Барни клал деньги на затраты по хозяйству – их всегда было достаточно. Банка не бывала пустой, хотя Валенси никогда не просила пополнять ее. Он, конечно, не был богат, и эти бусы… но Валенси отбросила беспокойство в сторону. Она будет носить их и наслаждаться. Это первая красивая вещь в ее жизни. *-- Барни цитирует строку из стихотворения американского поэта и аболициониста Джона Гринлифа Уиттера (1807–1892) К... Строки, написанные после летней прогулки ..... The Beauty which old Greece or Rome Sung, painted, wrought, lies close at home; We need but eye and ear In all our daily walks to trace The outlines of incarnate grace, The hymns of gods to hear! Чтоб узреть красоту, что воспел человек, В Древнем Риме и Греции в красках навек, Нет нужды уезжать далеко, Лишь открой двери дома, И вот она, всюду, с тобой!
Хелга: Перевод строфы довольно корявый получился. Если возникнуть варианты, пожалуйста!
apropos: Хелга Нет слов, как все восхитительно! И Валенси настолько окрепла, благодаря жизни на природе, на свободе и своему счастью с Барни, что я не могу не порадоваться за нее. Описание природы и времен года - чарующе прекрасно. А Барни как-то слишком нервно реагирует на имя Джона Фостера. Шапка на воре горит?
Хелга: apropos пишет: А Барни как-то слишком нервно реагирует на имя Джона Фостера. Шапка на воре горит? Ну, может, просто ревнует?
федоровна: Хелга Не читала пока дальше оригинал, но перевод не удержалась. Красота необыкновенная! Да, Барни загадочен. И меня разобрало на предположения, хотя избегала их - если вдруг попаду, будет мысль, что подглядела. Но тут уж совсем! Второй раз речь заводит о богатстве - как будто испытывает ее. Но зачем? Да, его раздражает Фостер - это я с подсказки заметила. Но что мазь-то ему сделала? Ах какой, одаривает. Очень красив настоящий жемчуг, но он очень дорогой.
bobby: Хелга Описания природы восхитительны! Она как третье главное лицо вместе с Валенси и Барни. федоровна пишет: Второй раз речь заводит о богатстве - Я тоже это заметила. Может, у него какое-нибудь тайное месторождение чего-нибудь ценного? А в своей таинственной комнате он проводит опыты с добытыми драгоценностями. Типа как граф де Пейрак добывал из руды золото... Эк меня занесло с предположениями... федоровна пишет: Но что мазь-то ему сделала? Знает, что мазь эта - полная ерунда, никакого эффекта все равно не будет.
Юлия: Хелга Все завораживающе красиво! Спасибо тебе! Погружаешься в этот дивный сказочный мир вместе с героями и так не хочется вылезать оттуда!
федоровна: bobby пишет:Может, у него какое-нибудь тайное месторождение чего-нибудь ценного? А в своей таинственной комнате он проводит опыты с добытыми драгоценностями. Типа как граф де Пейрак добывал из руды золото.. Да что-то там точно химичит, может, и алхимичит. bobby пишет: Знает, что мазь эта - полная ерунда, никакого эффекта все равно не будет. Барни совсем не злой и не раздражительный, а тут реакция какая-то нехорошая у него. Юлия пишет: Погружаешься в этот дивный сказочный мир вместе с героями и так не хочется вылезать оттуда! Да, все меньше глав остается, жалко будет расставаться с Валенси и Барни.
bobby: федоровна пишет: Барни совсем не злой и не раздражительный, а тут реакция какая-то нехорошая у него Так же как на цитирование, да и вообще упоминание о Джоне Фостере...
Wega: федоровна bobby Да уж?!! Определённо, наводит на размышления, как говаривал незабвенный Савва Игнатьевич, "Wo ist Hund begraben.." (У нас это "Так где же собака зарыта?") Хелга, браво! Изобразительны и сказочно красивы описания!!
Хелга: Дамы, спасибо! Глава XXXII Новый год. Старый, потрепанный, бесславный, отживший свое календарь закончился. Явился новый. Январь стал месяцем штормов. Три недели не прекращался снегопад. Термометр упал на мили ниже нуля, да так там и остался. Зато, как заметили друг другу Барни и Валенси, не было комаров. А рев и треск их большого камина заглушал завывания северного ветра. Везунчик и Банджо растолстели и разжились блестящим густым шелковистым мехом. Нип и Так улетели. «Но они вернутся весной», — пообещал Барни. Жизнь не стала однообразной. Иногда у них разгорались небольшие, но жаркие споры, не имеющие ничего общего со ссорами. Иногда приходил Ревущий Абель – на вечерок или на целый день, в своей старой клетчатой шапке, с рыжей бородой, запорошенной снегом. Он приносил свою скрипку и играл, к всеобщему удовольствию, за исключением Банджо, который на это время терял рассудок и прятался под кровать Валенси. Иногда Абель и Барни беседовали, пока Валенси варила для них леденцы. Иногда молча курили в стиле а-ля Теннисон и Карлайл*, пока не прокуривали весь Голубой замок – тогда Валенси выходила на улицу. Иногда весь вечер молча и упорно играли в шашки. Или все вместе ели красно-коричневые яблоки, что приносил Абель, под стук веселых часов, отсчитывающих минуты радости. «Блюдо с яблоками, огонь в камине, да добрая книга, чем не замена небесам», – провозглашал Барни, – «У кого-то и улицы могут быть выстланы золотом. Давайте-ка повернем возницу». "Any one can have the streets of gold. Let's have another whack at Carman." (Здесь озадачилась переводом этой фразы) Для Стирлингов отныне стало проще считать, что Валенси мертва. Теперь до них не доходили даже смутные слухи о ее появлениях в Порте, хотя они с Барни, бывало, добирались туда на коньках посмотреть кино, а потом весело съесть по порции хот-догов, купленных в лавке на углу. Вероятно, никто из Стирлингов даже и не думал о ней, кроме кузины Джорджианы, которая часто не спала по ночам, беспокоясь о бедной Досс. Достаточно ли у нее еды? Хорошо ли к ней относится этот ужасный человек? Тепло ли ей по ночам? Валенси было вполне тепло по ночам. Она просыпалась и молча наслаждалась уютом зимней ночи на маленьком острове посреди замерзшего озера. Все ее прежние зимние ночи были холодными и долгими. Тогда Валенси ненавидела просыпаться и думать об унылом и пустом прошедшем дне и таком же унылом и пустом предстоящем. Сейчас же она посчитала бы потерянной ту ночь, в которую бы не проснулась и с полчаса не полежала без сна, просто счастливой, пока Барни спокойно дышал рядом, а через открытую дверь подмигивали в полумраке тлеющие в камине головешки. Как славно было ощутить, как маленький Везунчик в темноте запрыгивает на кровать и, урча, устраивается в ногах; но Банджо продолжал строго сидеть напротив огня, как задумчивый демон. В такие моменты он казался весьма мудрым, но Валенси предпочитала его бесшабашным. Кровать стояла прямо у окна. В крошечной комнате ее больше некуда было поставить. Лежа здесь, Валенси видела за окном, сквозь большую сосновую лапу, что касалась его, Миставис, белый и блестящий, словно тротуар, выложенный жемчугами, или темный и страшный в бурю. Иногда сосновая лапа дружелюбно постукивала по оконному стеклу. Иногда она слышала легкий свистящий снежный шепот за стеной. В иные ночи весь мир снаружи казался погруженным в царство безмолвия; затем наступали ночи, когда сосны величественно гнулись от ветра; сияющие звездами ночи, когда ветер весело и капризно свистел вокруг Голубого замка; задумчивые ночи перед бурей, когда он поземкой скользил вдоль поверхности озера с низким жалобным загадочным воплем. Валенси пропустила много часов хорошего сна ради этих тайных бесед. Но она могла спать по утрам столько, сколько хотела. Никто не мешал ей. Барни готовил себе на завтрак яичницу с беконом, а затем запирался в комнате Синей Бороды до ужина. Вечером они читали или беседовали. Они обсуждали множество вещей в этом мире и в иных мирах. Они смеялись своим собственным шуткам, а Голубой замок эхом отвечал им. «Ты так красиво смеешься, – сказал ей однажды Барни. – Мне сразу хочется рассмеяться, едва слышу твой смех. В нем есть какая-то загадка, словно за ним кроется еще большее веселье, которому ты не позволяешь выйти наружу. Ты смеялась так, прежде чем пришла на Миставис, Лунный Свет?» «Я совсем не смеялась, правда. Я глупо хихикала, когда чувствовала, что этого ждут. Но теперь – смех приходит сам собой». Валенси не раз отмечала, что сам Барни стал смеяться намного чаще, чем раньше, и что его смех изменился. Он стал чистым. Она редко слышала в нем ту циничную ноту. Мог ли человек с таким смехом иметь на совести преступление? Но все же Барни, должно быть, что-то совершил. Валенси, без особых переживаний, сделала свои выводы. Она заключила, что он был банковским кассиром-растратчиком. Она нашла в одной из книг Барни старую вырезку из монреальской газеты, в которой давалось описание сбежавшего кассира. Описание подходило к Барни, также как к полудюжине других знакомых Валенси мужчин, а по случайным замечаниям, которые он бросал время от времени, она пришла к выводу, что он довольно хорошо знает Монреаль. Валенси придумала для себя всю историю. Барни служил в банке. Он не смог устоять перед соблазном и взял некую сумму денег, чтобы сыграть на бирже, конечно же, собираясь вернуть ее. Это затягивало его все глубже и глубже, пока он не понял, что остается одно – сбежать. Такое случается со многими мужчинами. Он не хотел – Валенси была абсолютно уверена – делать ничего плохого. Хотя, имя человека в вырезке было Бернард Крейг. Но Валенси всегда считала, что Снейт – вымышленное имя. Не то, чтобы это имело какое-то значение. Лишь одна ночь стала для Валенси несчастливой в эту зиму. Это было в конце марта, когда почти растаял снег, а Нип и Так вернулись. Барни ушел днем в долгий поход по лесам, сказав, что вернется к вечеру, прежде чем стемнеет. Вскоре после того как он ушел, начался снегопад. Поднялся ветер, и один из худших штормов за всю зиму накрыл Миставис. Он надрывно ревел над озером и бился о стены маленького дома. Темный мрачный лес злобно смотрел с материка на Валенси, угрожая шевелящимися ветвями, страша ветреным мраком, ужасая воем из глубины. Деревья на острове корчились в отчаянии. Валенси провела ночь, свернувшись калачиком на ковре возле камина, уткнув лицо в ладони, устав тщетно вглядываться в эркерное окно в бесполезных попытках увидеть сквозь жестокую пелену ветра и снега то, что когда-то было волнисто-голубым Мистависом. Где же Барни? Заблудился среди бездушных озер? Упал от усталости, бродя по бездорожью леса? Валенси сотню раз умерла за эту ночь, сполна заплатив за все счастье Голубого замка. Когда наступило утро, буря улеглась, солнце победно засияло над Мистависом, а к полудню Барни вернулся домой. Валенси увидела его через окно, когда он обходил лесок, худой и черный на фоне блистающего белого мира. Она не выбежала встречать его. Что-то случилось с ее ногами, и она рухнула на стул Банджо. К счастью, тот вовремя соскочил, растопырив усы от негодования. Барни так и нашел ее здесь, уткнувшую лицо в ладони. «Барни, я думала, ты умер», – прошептала она. Тот хохотнул. «После двух лет, проведенных на Клондайке, ты думала, что такой детский шторм может достать меня? Я провел ночь в сторожке на Маскоке. Немного холодно, но вполне укромно. Гусенок! У тебя глаза, словно дыры, прожженные в одеяле. Ты сидела здесь всю ночь и волновалась о таком старом бродяге, как я?» «Да, – сказал Валенси. – Я не могла по-другому. Буря казалась такой сильной. Любой мог заблудиться в ней. Когда… я увидела тебя… там, у леса… что-то стряслось со мной. Не знаю что. Словно я умерла и воскресла к жизни. Не могу описать это иначе». *-- английский философ Томас Карлайл (1795-1881) и поэт Альфред Теннисон (1809-1892) были близкими друзьями, любителями бесед.
apropos: Хелга Зима чудная, и как уютно в Замке, и Абель пришелся ко двору. А ведь для него, теперь совсем одинокого, Барни и Валенси, по сути, стали самыми близкими людьми. Ему есть к кому прийти, с кем провести время. И так проникновенно и ярко описаны отчаяние и страх Валенси, когда Барни пропал в метель:Валенси сотню раз умерла за эту ночь, сполна заплатив за все счастье Голубого замка И подумалось, как много несут в себе известные слова Грина - "и умерли в один день". Ведь это тоже счастье - умереть в один день, не испытывая ужаса и горя потери любимого человека. Но это так... куда-то мене понесло. А Барни - лапа. Разве что сбежавший растратчик - но это его совсем не портит.
Хелга: apropos пишет: И подумалось, как много несут в себе известные слова Грина - "и умерли в один день". Ведь это тоже счастье - умереть в один день, не испытывая ужаса и горя потери любимого человека. Да, это звучит, как спасение. apropos пишет: Разве что сбежавший растратчик - но это его совсем не портит. Фальшивомонетчик не эффектнее?
Хелга: Еще малепусенькая глава. Глава XXXIII Весна. Пару недель Миставис был черен и угрюм, затем вновь заполыхал сапфиром и бирюзой, лиловым и розовым, смеясь в эркерном окне, лаская аметистовые острова, волнуясь под ветром нежно, как шелк. Лягушки, маленькие зеленые волшебницы болот и озерков, распевали повсюду в сумерках и по ночам; острова оделись в сказочную зеленую дымку; молодые деревья красовались мимолетной прелестью первого листа; листва можжевеловых деревьев обрела узор, словно начертанный морозом; леса одели наряд из весенних цветов, изысканных, божественных, как душа самой природы; клены покрылись красным туманом; ивы распустили сияющие серебристые сережки; вся забытая синева Мистависа расцвела вновь; манили, соблазняя, апрельские луны. «Только подумать, как много тысяч весен прошло на Мистависе, и все они были столь прекрасны, – сказала Валенси. – О, Барни, взгляни на эту дикую сливу! Я… я должна процитировать Джона Фостера. Это отрывок из одной из его книг, я прочла его сотню раз. Он, должно быть, написал эти слова перед таким же деревом: «Посмотрите на молодую сливу, что украсила себя древним нарядом из кружев брачной фаты. Она, должно быть, соткана пальцами лесных фей, ибо невозможно создать ничего подобного на обычном ткацком станке. Могу поклясться, дерево чувствует свою красоту. Оно щеголяет пред нашими глазами, словно его красота не самая эфемерная в лесах, не самая редкая и прекрасная, потому что сегодня она есть, а назавтра исчезла. Любой южный ветер, пробравшись в его ветви, дождем развеет изящные лепестки. Но что за дело? Сегодня это королева диких мест, а в лесах существует лишь сегодня». «Уверен, что ты опишешь намного лучше, если выкинешь все это из головы», – бессердечно заявил Барни. «А вот полянка одуванчиков, – упрямо продолжила Валенси. – Хотя, одуванчикам не следует расти в лесах. У них совсем нет вкуса. Они слишком веселые и самодовольные. В них нет тайны и замкнутости настоящих лесных цветов». «Короче, у них нет секретов, – сказал Барни. – Но позволь возразить. У лесов свой собственный образ жизни, даже с этими нарочитыми одуванчиками. Скоро вся эта назойливая желтизна и самодовольство исчезнут, и мы обнаружим туманные, словно призраки, шары, парящие в высокой траве в полной гармонии с традициями леса». «Это прозвучало так по-фостерски», – поддразнила его Валенси. «Что я такого сделал, чтобы заслужить подобное оскорбление?» – пожаловался Барни. Одним из ранних знаков весны стало возрождение Леди Джейн. Барни вывел ее на дорогу, когда там еще не появилась ни одна машина, и они проехали через Дирвуд по самые оси в грязи. Они миновали нескольких Стирлингов, застонавших от мысли, что пришла весна, и теперь придется повсюду сталкиваться с этой бесстыжей парочкой. Валенси, бродя по магазинам Дирвуда, встретила на улице дядю Бенджамина, но тот, лишь пройдя пару кварталов, понял, что девушка в алом шерстяном пальто, с румяными от свежего апрельского воздуха щеками и челкой черных волос над смеющимися раскосыми глазами, – Валенси. Осознав это, дядя Бенджамин возмутился. Что сделала с собой Валенси, чтобы выглядеть так… так… так молодо? Ведь путь грешника труден. Должен бы быть. Библейским и правильным. Но тропа Валенси не казалась трудной. Будь она таковой, нечестивица не выглядела бы так, как сейчас. В этом было нечто неправильное. Но почти достаточное, чтобы превратить человека в модерниста. Барни и Валенси махнули в Порт, поэтому было уже темно, когда они на обратном пути проезжали через Дирвуд. Возле своего старого дома Валенси, охваченная внезапным порывом, вышла из машины, прошла через маленькую калитку и на цыпочках пробралась к окну гостиной. Мать и кузина Стиклз мрачно вязали. Как всегда, целеустремленные и сердитые. Выгляди они одинокими, Валенси зашла бы в дом. Но они не казались такими. Валенси не стала бы их беспокоить ни за что на свете.
apropos: Хелга Ой, как здорово-быстро продолжение! Как хороши весна и ворчащий по поводу одуванчиков и Джона Фостера Барни! А родственники Валенси не могут ей простить, что она счастлива. И втайне завидуют ей. Или не завидуют, потому что не знают, что значит - быть счастливым и жить полной жизнью. И очень характерная картинка: Мать и кузина Стиклз мрачно вязали. Как всегда, целеустремленные и сердитые Мне их даже жаль. И еще поймала себя на мысли, что читая эту книгу, появляется удивительное ощущение добра, чистоты и красоты - и кажется, я сама становлюсь - если не красивее (куда уж красивей?), то без сомнения добрее и чище, и мир вокруг начинает выглядеть совсем по-другому - лучше и прекраснее, и появляется надежда на чудо... Волшебная сила искусства... Хелга пишет: Фальшивомонетчик не эффектнее? Куда эффектнее - несравнимо. Бухгалтер-растратчик - это так скучно, обыденно и банально, фальшивомонетчик, без сомнения, окутан романтическим ореолом.
Хелга: apropos пишет: И еще поймала себя на мысли, что читая эту книгу, появляется удивительное ощущение добра, чистоты и красоты - и кажется, я сама становлюсь - если не красивее (куда уж красивей?), то без сомнения добрее и чище, и мир вокруг начинает выглядеть совсем по-другому - лучше и прекраснее, и появляется надежда на чудо... Волшебная сила искусства... И подумалось еще, что книг на свете много, хороших, но тех, что за душу берут и навсегда остаются рядом - мало. И чудо, когда к списку книг, которые нужно взять на необитаемый остров, вдруг добавляется еще одна. "Голубой замок" беру без сомнения. Не знаю, пафосно, конечно, но для меня это просто родник какой-то.
apropos: Хелга пишет: для меня это просто родник какой-то Не только для тебя. Для нас всех, думаю. Книга великолепна во всех отношениях. И, кстати, вспоминая некогда развернувшийся разговор о "жизненности" в литературе - Голубой замок одновременно и очень жизненный, и при этом не опускает и не макает читателей в грязь, но поднимает его над ней, показывая красоту жизни и красоту любви.
полная версия страницы